Иван Лыков - В грозный час

— Ты это кончай: говорят да говорят, — раздраженно остановил его политрук Гавриил Иванов. — От Харькова до Сталинграда по прямой почти семьсот километров, их и за месяц не пройти.

Раздраженность Гавриила вполне понятна. Родом он из-под Сталинграда. И ему особенно больно, что там может вскоре появиться враг. Как и все мы, он не хотел допускать этого даже в мыслях.

Разговор этот происходит уже после отбоя. Голоса наши, видимо, раздаются слишком громко. И снаружи тут же слышится суровый голос дежурного по курсам:

— Пятая палатка! Прекратить разговоры!

Мы затихаем минут на пять. Но потом снова повторяется прежнее.

— Не может быть, — наваливается на Куракина батальонный комиссар Василий Леонов, — чтобы наши с такой поспешностью отступали. Мы ведь своих людей знаем. Золото, а не бойцы. Насмерть стоять будут.

— Зря шумите, — вновь раздается голос Гавриила Иванова. Его недавняя раздраженность прошла, и теперь он говорит рассудительно: — Наверное, фашисты все же могли проскочить. В мае, допустим, замкнули большими силами кольцо вокруг нашей группировки под Харьковом. А дальше — сплошь равнина, степь, зацепиться не за что. Вот они за июнь — июль и вышли почти к Сталинграду. Только, думаю, на Дону их все-таки остановят. Хотя бы у Калача…

— Да бросьте вы, в конце концов, людям нервы трепать! — шумно взрывается кто-то. — Мы вот тут теоретизируем, воюем на картах. Тройку получить боимся! А там кровь льется, судьба страны на волоске. Туда надо.

Приподнимаюсь на постели, оглядываюсь, мысленно прикидываю: «Кто же это так вовремя включился? Кто выразил и твою, Иван Лыков, затаенную мысль? А… Саша Курский. Правильно. Не время нам сейчас арифметику изучать. На фронт надо. Каждому».

А утром еще одна новость — приказ Верховного Главнокомандующего за номером 227. Напомню лишь, что это был самый суровый приказ военного времени. Правдиво, без обиняков, говорилось в нем о тяжелейшей обстановке, сложившейся на фронте и в стране в результате отступления наших войск. И от каждого защитника Родины требовалось одно — стоять насмерть, не отступая ни шагу назад!

Приказ этот мы слушали, застыв в строю. И все же кто-то не сдержался:

— Нам от Ташкента какие же шаги назад?

И она, эта злая реплика, была нашей естественной реакцией. Многих из нас брала досада, что мы в столь ответственный и опасный для страны момент находимся в глубоком тылу. И еще казалось: будь мы там, на фронте, может, такого и не произошло бы.

В тот же день двенадцать рапортов от слушателей группы комиссаров танковых полков и бригад легли на стол начальника академии. И все с единственной просьбой — отправить на фронт. А спустя сутки нас, их авторов, вызвали пофамильно, построили и объявили, что предстоит встреча с начальником академии.

Генерал-майор танковых войск Г. Н. Ковалев, начальник академии, встретил нас доброжелательно. Каждому пожал руку. Потом сел за стол.

— Вот тут у меня, — он похлопал ладонью по стопке тетрадных листков, — двенадцать рапортов. И все они вызывают уважение к их авторам. Но сейчас разговор о другим. До меня дошло, что среди вас, слушателей курсов, к тому же политработников, замечены политически незрелые разговоры и настроения. Слушатели — участники боев с немецко-фашистскими захватчиками откровенно высказываются, что сидеть сейчас в тылу — преступление… Это верно?

— Верно, — ответил кто-то из нас, и все мы опустили глаза.

— Так, — генерал неодобрительно покачал головой. — И еще один из вас, находящийся сейчас здесь политрук-орденоносец, будто бы заявил: «Только шкурники могут сейчас, когда фашисты подходят к Сталинграду, учить историю давно минувших дней. Наша академия, наше место — на фронте». Говорилось такое?

— Говорилось…

Генерал встал из-за стола, прошелся по кабинету, раздумывая о чем-то. Потом взял в руки листки-рапорты и снова обратился к нам:

— Я не буду разъяснять, что армия без командиров, способных предвидеть не только ближайший, но и дальнейший ход боевых действий, обречена на поражение. Надеюсь, на лекциях вам рассказывали о Пирровой победе?

— Да, знаем…

— Ну вот, я думаю, приказа Верховного Главнокомандующего за номером двести двадцать семь, сегодняшней беседы и знания вами истории военного искусства вполне достаточно, чтобы мне не читать и не разбирать построчно двенадцать рапортов. Главная задача каждого из вас сейчас — настойчиво учиться, с полным напряжением сил овладевать военными знаниями. — Начальник академии придавил ладонью стопку тетрадных листков. Обведя всех взглядом, спросил: — Или у кого есть особое мнение?

Никто из нас не проронил ни слова.

— Ну и хорошо! — сказал Ковалев, правильно оценив наше молчание. — А как быть с рапортами? Вернуть подавшим их или отправить в архив?

Он подвинул к краю стола наши рапорты. Один за другим поднялась с мест Прытков, Парахин, Леонов, я… Стопка листков быстро растаяла.

— Совсем хорошо! — подытожил встречу генерал. — Можно и расходиться. Одно лишь хочу вам сказать: в том, что фашистов под Сталинградом остановят, можете не сомневаться. А если кто-то из вас там потребуется, пошлем, обязательно пошлем.

Мы выходили из кабинета, когда Ковалев сказал:

— Ждите приказа по академии. Такие случаи нельзя оставлять без последствий.

Вскоре тот приказ появился и был весьма строгим. На командиров, политработников и преподавателей возлагалась обязанность решительно пресекать любые рассуждения об отправке на фронт.

* * *

И все-таки мы по-прежнему рвались туда. Нас звало священное чувство мести за поруганную фашистами родную землю, за кровь и слезы наших людей. Ведь и у некоторых слушателей гитлеровцы убили отца, брата, мать или сестру, у других дотла сожгли дом. Многие потеряли связь со своими семьями и постоянно терзались мыслью: «Живы ли?»

Мне тоже в ту пору ничего не было известно, что стало с моими родителями, братьями и сестрами, где и как они живут. Ведь последняя встреча с ними произошла в июне 1941 года, когда наш эшелон, шедший на фронт из Забайкалья, остановился на станции Епифань под Тулой. Здесь в ту пору работал железнодорожником мой отец Семей Михайлович. Тут-то и посчастливилось накоротке встретиться с родными.

А потом… Потом Епифань оказалась оккупированной фашистами. У меня все же теплилась надежда, что моим родным удалось эвакуироваться. Но удалось ли? Твердой уверенности в этом не было.

А вот от жены письма приходили довольно часто. Она вместе со своими родителями эвакуировалась из Орла почти в самую последнюю минуту. И теперь жила в селе Большие Вьяссы, что в Пензенской области. Нашла она меня через приемную Председателя Президиума Верховного Совета СССР М. И. Калинина. Первое ее письмо пришло еще в Подмосковье в день трудного боя за поселок Полотняный Завод. Но жена тоже ничего не знала о моих родителях, хотя и искала их. И вдруг — о радость! — в самом конце моей учебы на курсах она сообщила: родители мои живы, эвакуированы в Эмбу.