Семен Резник - Эта короткая жизнь. Николай Вавилов и его время

Товарищи, ведь вредители-кулаки встречаются не только в нашей колхозной жизни. Вы их по колхозам хорошо знаете. Но не менее они опасны, не менее они закляты и для науки. Немало пришлось кровушки попортить в защите, во всяческих спорах с некоторыми так называемыми “учеными” по поводу яровизации, в борьбе за ее создание, немало ударов пришлось выдержать в практике. Товарищи, разве не было и нет классовой борьбы на фронте яровизации? В колхозах были кулаки и подкулачники, которые не раз нашептывали крестьянам, да и не только они, а всяческий классовый враг шептал крестьянину: “Не мочи зерно. Ведь так семена погибнут”. Было такое дело, были такие нашептывания, такие кулацкие, вредительские россказни, когда вместо того, чтобы помогать колхозникам, делали вредительское дело. И в ученом мире и не в ученом мире, а классовый враг – всегда враг, ученый он или нет.

Вот, товарищи, так мы выходили с этим делом. Колхозный строй вытянул это дело. На основе единственно научной методологии, единственно научного руководства, которому нас ежедневно учит товарищ Сталин, это дело вытянуто и вытягивается колхозами» [704].

Превращая своих научных противников в политических врагов режима, Лысенко называл их и поименно. Так, через год, на совещании передовиков урожайности, он снова заговорил о своих передовых теориях, «против которых многие представители науки наиболее спорят». Я.А.Яковлев задал из президиума вопрос: «А кто именно, почему без фамилий?»

Лысенко: «Фамилии я могу сказать, хотя тут не фамилии имеют значение, а теоретическая позиция. Проф. Карпеченко, проф. Лепин, проф. Жебрак, в общем, большинство генетиков с нашим положением не соглашается. Николай Иванович Вавилов в недавно выпущенной работе “Научные основы селекции”, соглашаясь с рядом выдвигаемых нами положений, также не соглашается с основным нашим принципом браковки в селекционном процессе» [705].

Тридцать лет спустя, когда в Советском Союзе стало возможно – очень ненадолго и ограниченно – писать правду о лысенковщине, академик Н.Н.Семенов напомнил: «Лысенко и такие его сторонники, как, например, И.И.Презент, используя условия культа личности [Сталина], перевели борьбу с инакомыслящими из плоскости научной дискуссии в плоскость демагогии и политических обвинений» [706].

Трофим Денисович парировал: «Никогда я не занимался никакой демагогией и никакими политическими обвинениями. Пусть этот грех академик Семенов берет на себя».

Три года спустя в редакции ЖЗЛготовилась к печати моя книга о Н.И.Вавилове. В ней высказывание Н.Н.Семенова подтверждалось цитатой из выступления Лысенко, где его жалоба на заклятых кулаков-вредителей сопровождалась репликой Сталина: «Браво, т. Лысенко, браво!» Фрагмент вырубили по цензурным соображениям, восстановлен в моей книге «Дорога на эшафот» [707].

Лишившись монопольного положения в науке после снятия Н.С.Хрущева, Лысенко уклонился от публичной полемики. Вместо этого он обрушил на оппонентов каскад жалоб и доносов, рассылавшихся по начальству. Они наполнены такими же политическими обвинениями, как в 1930-е годы: «Я уверен, что вся эта злобная клевета организована какими-то злобными недругами не только нашей прогрессивной биологической науки, но и недругами всего советского строя» [708].

Так и только так! Себя он продолжал отождествлять с передовой советской наукой , несогласных – с недругами советского строя. Времена переменились, но Трофим Денисович остался тем же. Ничего не забыл, ничему не научился.

«В общем, борьба в биологической науке – это в большей степени идеологическая борьба. В этом мы убедились, как говорится, на собственном опыте» [709].

Он был прав! Но не вспомнил о том, КТО превратил научный спор в идеологическую борьбу – с ее неизбежными следствиями в стране победившего социализма: арестами, расстрелами, в лучших случаях – отлучением от науки.

Весной 1971 года американский исследователь лысенковщины Лорен Грэхем был в Москве. Он тщетно добивался встречи с Трофимом Денисовичем и вдруг наткнулся на него в ресторане Дома ученых. Подсел к нему и представился. Трофим Денисович сказал:

– Я помню ваше имя. Я читал то, что вы писали обо мне. Вы много знаете о русской науке, но в том, что вы писали обо мне и моей работе, есть серьезные ошибки.

Грэхем спросил, в чем они состоят.

– Самая большая ошибка в том, что вы представляете меня ответственным за гибель многих русских биологов, таких как известный генетик Николай Вавилов. У меня были разногласия с Вавиловым по вопросам биологии, но я не имею никакого отношения к его смерти в тюрьме. Я даже никогда не был членом компартии и не несу ответственности за то, что партия и секретная полиция творили в биологии [710].

Грэхем возразил:

– Я знаю, что вы не состояли в компартии. Но вы часто критиковали Вавилова и других ученых в такой манере, что она наверняка привлекала внимание секретной полиции. Так, в ваших выступлениях в присутствии Сталина в 1935 и в 1939 году вы говорили о вредительстве в советской науке и в сельском хозяйстве и назвали Вавилова в числе предателей, на что Сталин отозвался репликой: «Браво, товарищ Лысенко, браво!» При этом вы знали, что Вавилов не был предателем, он был предан советской системе и делал всё, что мог, для развития советского сельского хозяйства. Но Вавилов понимал значение современной генетики, а вы ее отрицали. Вы обличали его в присутствии Сталина, добились его одобрения, остальное сделала секретная полиция. Вы знаете, что Вавилов умер в заключении.

Рассерженный Лысенко резко встал и ушел. Но через десять минут он вернулся, сел на прежнее место и примирительно сказал:

– Вы ошибаетесь, вы меня не понимаете. Вы считаете меня частью советской карательной системы. Но я всегда был чужаком. Я из простой крестьянской семьи, и в своем профессиональном росте я столкнулся с предрассудками высших классов. Вавилов был из богатой семьи, поэтому получил хорошее образование, знал много иностранных языков. А я мальчишкой ходил босиком, работал в поле и никогда не имел преимуществ, которые дает хорошее образование.

Большинство известных генетиков 1920–1930 годов были такими же, как Вавилов. Они не хотели пускать в свой круг простых крестьян вроде меня. Я должен был бороться, чтобы получить признание. Мои знания шли от работы в поле. Их знания были из книг и лабораторий и часто были ошибочными. И сейчас я снова чужак. Почему, вы думаете, я сидел здесь один, когда вы пришли? Никто не хочет садиться за один столик со мной. Все ученые сторонятся меня, подвергают остракизму. Я сочувствую евреям-отказникам. Среди них много ученых, и они подвергаются обструкции со стороны советских властей только за то, что хотят эмигрировать в Израиль. Теперь у них нет работы, все от них отвернулись. Они так же одиноки, как я [711].