Майкл Ондатже - Английский пациент [litres]

Ступает на веревку, ощупывая ее ногами в носках. «Насколько ценна эта статуя?» – спросил он однажды Хану, словно между прочим, и она ответила, что, как говорил англичанин, все статуи Деметрия ничего не стоят.

Она заклеивает письмо, встает, идет через комнату, чтобы закрыть окно, и в этот момент долину прорезает молния. Девушка видит Караваджо между небом и землей на полпути через ущелье, которое похоже на глубокий шрам, если смотреть оттуда. Некоторое время девушка стоит задумавшись, потом забирается в нишу окна и сидит, глядя в долину.

С каждым новым блеском молнии можно видеть дождь, который хлещет в окно, и канюков, взлетающих к небу под самые тучи. Она хотела бы нащупать и поддержать своим взглядом Караваджо.

Он дошел уже до середины пути, когда почувствовал запах приближающегося дождя, а потом капли и струи начали хлестать по канатоходцу, пропитывая одежду, которая становится все тяжелее и все сильнее прилипает к коже.

Хана протягивает из окна ладони чашечкой, набирает в них воды, падающей с неба, и смачивает голову.

Вилла погружается в темноту. В коридоре возле комнаты английского пациента догорает последняя свеча. Когда он открывает глаза, видит ее колеблющийся желтый свет.

Для него теперь в мире нет звуков, и даже свет кажется ненужным. Утром он скажет девушке, что не надо понапрасну тратить свечи, ибо в путешествии сквозь ночь (особенно если удается заснуть) ему не нужны компаньоны, даже вечно живое и переменчивое пламя.

Около трех часов ночи чувствует, что в комнате кто-то есть. На какое-то мгновение кажется, что неурочный посетитель стоит около кровати, возле стены, а может, нарисован на ней, плохо различимый в темноте листвы над слабым огоньком свечи. Обгоревший человек что-то бормочет, хочет что-то сказать, но вокруг тишина, и призрачная коричневая фигура (возможно, всего лишь невесомая ночная тень) не двигается. Это тополь? Или мужчина в оперении? Или пловец? Жаль, что больше не представится возможности поговорить с сапером.

В любом случае в эту ночь он уже не будет спать, чтобы увидеть, не подойдет ли фигура к нему. Не станет принимать таблетки, которые заглушают боль, останется бодрствующим – пусть даже догорит свеча и дым от нее расплывется по его комнате и дойдет до комнаты девушки дальше по коридору. Если фигура повернется, должна быть видна краска на спине, которой гость прислонился к фрескам. Когда сгорит свеча, хозяин комнаты приобретет способность заметить эти пятна на лопатках…

Его рука медленно гнется, дотрагивается до книги Геродота и возвращается на место. Больше в комнате ничего не двигается.

Где он сидит сейчас, когда думает о ней? Прошло уже столько лет после войны. Камень истории скользит по воде, подпрыгивая, – они успели состариться до того, как он коснется поверхности в последний раз, застынет и пойдет ко дну. Может, сидит в своем саду, размышляя о том, что ему нужно вернуться в дом, сесть к столу и написать ей письмо или же пойти в один прекрасный день на телефонную станцию, заполнить бланк и попытаться связаться с ней, живущей в другой стране, на другом конце света?

Его сад, этот квадратный клочок сухой подстриженной травы, переключает память на месяцы, проведенные с Ханой, Караваджо и английским пациентом к северу от Флоренции, на вилле Сан-Джироламо. Сейчас у него есть семья, веселая жена, двое детей. Он сделался, как требует семейная традиция, врачом, и на малый объем работы жаловаться не приходится. В шесть вечера снимает свой белый халат. Под ним – темные брюки и рубашка с короткими рукавами. Он закрывает клинику, где множество бумаг прижато разнообразными предметами – камнями, чернильницами, игрушечным грузовиком, который уже наскучил его сыну. Доктор Кирпал Сингх садится на велосипед и едет через базар домой. Ехать больше шести километров. Когда есть возможность, он сворачивает на тенистую сторону улицы, поскольку достиг уже того возраста, когда понимает, что солнце Индии истощает его.

Скользит под ивами вдоль канала, затем останавливается у небольшой группы домов, снимает со штанин клипсы-зажимы и несет велосипед вниз по ступенькам в маленький сад, детище его жены.

Какая-то сила подняла в этот вечер камень из воды и заставила его двигаться в обратном направлении – в тот городок средь холмов Италии. Может быть, к воспоминаниям подтолкнул химический ожог на руке у девочки, который он лечил сегодня? Или вид каменных ступенек, сквозь которые буйно пробивались коричневые сорняки? Он нес велосипед – только не вниз, как сейчас, а наверх – и на середине высоты ступенек вдруг почувствовал что-то необычное: телепатический вызов? Да-да, это было похоже на работу; значит, память держала воспоминания наготове, как снайпер держит палец на спусковом крючке, в течение всего дня, когда он семь часов кряду принимал пациентов и решал административные вопросы. Или причина – ожог на руке девочки?

Он сидит в саду и пытается представить, какой стала Хана. Живет в своей стране. У нее длинные волосы. А чем она занимается? Он может увидеть ее нынешнее лицо, но не знает, какая у нее профессия и жизнь. Видит, как она реагирует на окружающих людей, наклоняется к детям. За нею просматривается белая дверь холодильника, вдали за окном бесшумно проносятся трамваи. Это тот небольшой подарок, который ему отпущен, как будто она (лишь она) оживает перед ним на пленке, только без звука. Он не может определить, в каком обществе она вращается, о чем говорит. Все, что видит, – ее характер и длинные волосы, которые время от времени падают на глаза.

Сейчас Кип понимает, что у нее всегда будет серьезное лицо. Молодая женщина приобрела вид слегка чопорной королевы, осуществив свое желание выглядеть определенным образом. И ему нравится это. Ее сила. Хана не унаследовала внешний вид от родителей, бабушек или более дальних предков, а сделала его целью, к которой стремилась – и которой достигла. И он отражает теперешнее состояние ее души.

Кажется, каждый месяц или два он получает волшебную возможность видеть ее – будто эти моменты открывающегося канала связи, действие которого трудно объяснить непосвященному, являются продолжением ее писем. Письма она безответно писала и отправляла ему целый год, а потом прекратила. Причиной его отталкивающего молчания, как он полагает, послужил характер.

А теперь он иногда испытывает желание поговорить с ней за едой – и вернуться к тому времени, когда они сближались в палатке или в комнате английского пациента, и бурные завихрения реки пространства противостояли этим ласковым попыткам. Вспоминая то время, Кип бывает очарован не только ею, но и собой – живым и искренним. Гибкая рука двигается по воздуху к девушке, в которую он влюблен, промокшие ботинки стоят возле двери, связанные шнурками, его рука наконец трогает ее за плечо – а на кровати безмолвно лежит обгоревший человек.