Чарльз Грабер - Добрый медбрат

«Я не позволю ему покинуть зал суда!» – заявляет судья Платт, но никакого порядка в зале нет. Каллен успевает выкринуть «Ваша честь» трижды в секунду, сержант делает знак судье, проведя рукой по рту. Судья кивает, сержант уходит и возвращается с клейкой лентой размером с тарелку. Каллену заклеивают рот, словно в мультфильме, буквой Х, что, в общем-то, не дает никакого результата. Жертвы читают свои заявления, а Каллен кричит свою кошмарную версию песни Row Row Row Your Boat.

«Если бы моя бабушка все еще была жива, она бы сказала тебе: “Гори в аду, больной сукин сын”…»

«Ваша честь, вы должны снять с себя полномочия, Ваша честь, вы должны снять с себя полномочия…»

«…еще три пожизненных заключения, которые он должен начать отбывать вместе с теми, к которым уже приговорен…»

«…снять с себя полномочия, Ваша честь, вы должны…»

И с последним «Чтобы ты оставался до конца своей жизни в тюрьме» все закончилось. И снова офицеры суда вывели Каллена – связанного, с кляпом во рту, заклеенным клейкой лентой, – из зала суда и завели в лифт. Когда двери закрываются, он все еще кричит. Последующая тишина не менее ужасна.

После этого семьи собираются в коридоре, взволнованные и недовольные. «Я думаю, он специально хотел унизить всех, кто был в зале, – говорит Джули Сандерс, чьего друга Каллен отравил. – Он говорит, что он сочувствующий человек. Он говорит, что хочет пожертвовать почкой, чтобы спасти чью-то жизнь, и хочет сделать это из сочувствия. Так где же оно сейчас? – Сандерс тыкает пальцем в место, где до этого стоял Каллен. – Мне нужно было сказать ему кое-что. Знает ли он, что натворил? Знает ли он, что он сделал с нашими жизнями?»

«Все эти предосторожности, чтобы я не убил других пациентов», – вздыхает Каллен и закатывает глаза. На протяжении наших встреч Каллен все больше погружался в депрессию. Последняя была вызвана задержкой в осуществлении донорства. Каллен любит помогать, но вот он – сидит в тюрьме, пока кому-то нужно то, чем он может поделиться.

«Штат боится, что раз я совершал преступления в больнице, то могу снова их здесь совершить. Почему они думают, что совершить самоубийство в больнице проще, чем где-то еще?» – размышлял он. Особенно если он прикован к кровати и находится под охраной. Это бессмыслица. Еще одно препятствие для его дела. И это еще сильнее его расстраивало. У него был подписанный ордер от судьи Сомерсета. Его адвокат Джонни Мэск корпел над бумагами, а преподобная Кэтлин служила посредником между семьей получателя и больницей. И все равно ничего не происходило.

Каллен изучал мои руки через стекло, а затем снова опустил взгляд на свою часть железного стола. «Когда прошел анализ крови, я подумал: да, все получится, – сказал он, – но теперь уже не знаю.

Но ведь мне же за это ничего не будет, я же не прошу особого отношения в тюрьме, не прошу денег или чего-то такого… Кому это навредит? – Взгляд Каллена блуждал по стеклу в поисках ответа. – Что семьи хотят, чтобы я делал? Просто сидел здесь и смотрел телевизор?

Я признаю, что совершал очень плохие поступки, я забирал жизни, – сказал он быстро, – но разве это мешает мне сделать что-то хорошее? Все, что я могу, – сидеть в камере и отнимать у налогоплательщиков 40 000 долларов в год. А я знаю, что в Нью-Джерси больше не производят автомобильные номера. – Он махнул рукой и покачал головой. – Так что хорошего может сделать человек, сидя в тюрьме?

Я знаю, что люди говорят, что я играю в Бога, но на самом деле я не могу этого делать, – сказал он. – Все, что я делаю, – отдаю свой орган. Все, что случится после, – в руках Господа. Они видели, что в качестве медбрата я лишь забирал жизни, но я не могу подарить жизнь, я не могу ее продлить. Мы можем только отдавать свою любовь. Нашим детям. Но они нам не принадлежат и мы их не контролируем. Мы много чего делаем, но не считаем, что это игра в Бога. По какой-то причине я подошел, шесть антигенов из шести. Получатели дали объявление, чтобы добропорядочные граждане Нью-Йорка откликнулись. Но никто не откликнулся. Никто. Ни один человек».

Каллен бросил на меня взгляд, а затем отвел его, словно для того, чтобы изучить мою реакцию в одиночестве. «Это зависит от того, как ты думаешь о людях, – сказал он, – и на что, по-твоему, люди способны».

После своего последнего приговора в суде округа Лихай в Аллентауне на Чарли нацепили наручники и кандалы и посадили в фургон без окон. В его мобильной камере не было света, и, пока фургон вихлял по платной дороге Нью-Джерси, Каллена начало тошнить. Он попытался использовать технику, которой научила его преподобная Рони, и представить Иисуса с нимбом, горящим во тьме, но Иисусу в его воображении тоже стало нехорошо, поэтому он вернулся к Иисусовой молитве.

В тюрьме штата Нью-Джерси в Трентоне его встретило около десяти охранников, четверо из них в полной защитной экипировке. Чарли отвели во временную камеру, перед которой двое охранников его раздели и обыскали. Один из них сказал Каллену, что читал про него в газете. Другой сказал, что любое движение будет воспринято как проявление агрессии. Ему дали новую одежду и отвели в психиатрическое отделение, где одежду забрали и снова его обыскали. Ему дали что-то вроде тоги, сделанной из полиэтилена, которая, как ему показалось, была похожа на то, во что заворачивают телевизоры, и отправили в камеру на семьдесят два часа. Тога порвалась после первого дня, поэтому в понедельник и вторник он оставался голым и стеснялся постоянного наблюдения. Он попытался не слушать охранников, которые шутили: прибыл твой инсулин . Вместо этого сосредоточился на 25-м псалме: «Я хожу в моей непорочности; избавь меня, [Господи,] и помилуй меня». И постепенно он начал понимать, какой будет его жизнь в этих стенах. Его камера была меньше, чем в Сомервилле, а охранники издевались над ним в мелочах, говоря, что здесь нет библиотеки, или давая ему ботинки на два размера меньше. Это научило его ни на что не рассчитывать. Он сидел в бесконтактном крыле, находился в камере 23 часа в сутки и был огражден от других заключенных ради собственной безопасности. К тому времени как его можно было навестить, он заметно похудел и отрастил седую бороду, но пересадка почки была так же далеко, как и пять месяцев назад, а Чарли все больше расстраивался.

Для Каллена такие задержки казались бессмыслицей. Если то, что он подошел для пересадки, было актом божественной воли, если этому суждено было произойти, то почему же это не происходило? Было ли это своего рода наказанием, издевательством? Не было ли это какой-то ошибкой?

«А в это время получателю почки становится все хуже и хуже, – сказал Каллен во время одной из наших встреч. В этот раз он говорил меньше и казался усталым и подавленным. – Он снова в больнице и каждый месяц страдает от новых осложнений. Так, по крайней мере, я слышал».