Карен Аувинен - Наедине с суровой красотой

– Это минералы – объяснила Люсиль, – указывая на цветовые оттенки костей. – Он был собакой, о которой хорошо заботились.

Она протянула мне щипцы и позволила выбрать те кусочки, которые я хотела забрать: пару костей фаланг, ломтик ребра, часть позвоночника, большеберцовую кость и, что самое удивительное, два зуба.

– Вам повезло, – заметила она. – Они редко остаются.

Остальные кости отправились в мельницу, которая превратила все, что осталось от Элвиса, в мелкий прах – его едва хватило, чтобы наполнить пластиковый пакет, вставленный, как ни абсурдно, в шкатулку для кулинарных рецептов, украшенную голубыми цветочками.

На следующее утро Карен Зи приехала, как раз когда я наливала кофе. После того как умерла ее София – мы с Элвисом жили тогда в Джеймстауне, – она взяла с меня обещание привести к ней на следующий день Элвиса, чтобы отправиться на нашу обычную утреннюю прогулку.

– Если я сейчас этого не сделаю, то больше не сделаю никогда.

Теперь она возвращала мне любезность, взяв с собой Мэгги, последнюю из череды спасенных ею золотистых ретриверов.

Втроем, вместе с Джулией, или, точнее, вчетвером, мы обошли вокруг лягушачьего пруда; всего пару дней назад я и Элвис, гуляя здесь, повернули обратно под ледяным ветром.

Утро было ярким и прохладным, но не холодным, небо – того колорадского синего цвета, который вселяет мысль о том, что все возможно. Я надела свою самую тонкую куртку. На верхней точке маршрута, в том месте, где можно повернуться и взглянуть через обрамленные осинами болотистые земли на гору Сотус и неровную грань водораздела, расцвел единственный цветок ветреницы, первый в этом сезоне. И вскоре должно был последовать время обновления.

Мы шли, не разговаривая, наблюдая за Мэгги, которая вертелась на тропе.

– Она счастлива, – сказала Карен.

В тот вечер я отправилась в «Мерк», чтобы послушать субботнее выступление музыкантов и выпить пива. Необычный для меня поступок. Не знаю, в чем было дело – в пустоте хижины или в потребности быть с другими. Я уже получила почти пятьдесят писем от друзей, приславших соболезнования в связи со смертью Элвиса, и местная доска объявлений запестрела словами в память моего пса, когда весть разнеслась по городку. Внутри тускло освещенного кафе с его сосново-зеленым полом и китчевыми лампами в тканевых абажурах почти каждый подошел ко мне, чтобы сказать, как ему жаль мою собаку.

– Не могу представить вас без него, – сказал Майлз, мужчина, на большеглазом лице которого навсегда застыло удивленное выражение, словно жизнь была сплошным актом ошеломленности и озадаченности.

Вернувшись домой, я лежала без сна, прислушиваясь к первому весеннему грому, рокотавшему на горе, к эхо, доносившемуся издалека, к горе, которая пела песнь перемен.

Я знала, что Элвис прожил прекрасную жизнь, что он был псом-счастливчиком. Но и я была счастливицей. Любовь собаки – это не мелочь. Каждый миг моих дней с ним менял архитектуру моего сердца. Моя жизнь была больше, богаче, глубже и серьезнее, потому что я взяла к себе домой этого пса с шипастым ошейником. Он был моим гуру, моим богом, моим бодхисаттвой.

Скорбь накатывала на меня странными волнами. Поначалу я открыто рыдала – перед незнакомыми людьми, по телефону, в разговоре с бабушкой, любительницей животных, жалуясь друзьям или гуляя в одиночку, – и мне казалось, будто скорбь отмывает меня дочиста. Я не чувствовала себя разбитой. Напротив, моя печаль была подтверждением тому, что я любила глубоко. Элвису была нужна я, чтобы держать светоч между миром живым и миром мертвых: это я делала, и этого не отменить. Такова работа любви.

Я думала, что успешно справлюсь. Разве я не готовилась?

Но у скорби есть тысяча личин.

Несколько дней после смерти Элвиса я ощущала безмерное облегчение, странную жизнерадостность. Я была в эйфории, моя постоянная тревога растворилась в легкости. Отчасти причина была в том, что, как выразилась Джудит, Элвис «причинил мне добро». Его уход был идеальным: он жил вплоть до того дня, когда умер.

Но спустя неделю, когда потрясение прошло, моя эйфория сменилась пустым, голодным чувством. Я была уверена, что ощущаю присутствие Элвиса в первые дни после его смерти. Но теперь я не чувствовала ничего. Вместо этого я занималась рутинными делами, как будто он все еще здесь, – автоматически опускала стекло заднего сиденья машины, чтобы он мог высунуть наружу голову, ждала мягкого тамп-тамп его лап по террасе, наливая себе утренний кофе, прислушивалась к его дыханию по ночам.

Раздосадованная, я позвонила женщине, понимающей язык животных, которую звали Рианной. Я пару раз консультировалась с ней – и с хорошими результатами: он не умирает, нет, он пока не готов уйти . Во время болезней и недомоганий Элвиса она каждый раз, без исключения, оказывалась права. Я доверяла ей.

Поначалу я рассыпалась в извинениях, но она уверила меня, что люди часто звонят ей после смерти своих любимцев. Стесняясь, я объяснила, что разрываюсь в противоположных направлениях: я знаю, что Элвис ушел, и все же меня опустошает ощущение, что я больше не могу обнаружить его во времени и пространстве. Я не могла его почувствовать.

– А я думала, что смогу, – договорила я.

Рианна сказала мне, что Элвис «решил задержаться рядом» на пару недель или месяцев, «а потом он уйдет с Духом Стаи». Слушая ее, я воображала собрание волков, сидящих в туманном ландшафте, как на какой-то абсурдной, голубой с серебром, нью-эйджевской картине. Из этих – прозрачных, сентиментальных и банальных.

Нет, подумала я. Слишком абсурдно, даже для меня.

Под конец она сказала, что «Страж придет забрать его».

Я повесила трубку, совершенно несчастная. Смерть – это смерть. Отсутствие, которое она оставила, лишило мои дни красок.

Любовь собаки – это не мелочь. Каждый миг моих дней с ним менял архитектуру моего сердца.

На следующий день у меня случился первый приступ паники. Я приехала домой после йоги и очередной напряженной поездки вверх по каньону. Гром скатывался с гор, и завеса пухлых, несомых ветром хлопьев яростно атаковала воздух. Я ничего не видела уже в пяти футах перед машиной. Приехала в темную хижину, где не было пса, который встретил бы меня, и легла в постель с сильно бьющимся сердцем, не находя покоя. И пролежала без сна четыре часа. Плечи горели, разум тикал тяжким метрономом в такт сердцу. Слишком много йоги? Сердечный приступ? Я приняла успокоительное и аспирин, просто на случай, если дело во второй причине, и постаралась дышать медленно и глубоко. Снег падал с деревьев над домом на крышу с мягкими ударами.

На следующий день он уступил место теплому весеннему ветру, и ландшафт растворился в лужицах и прудах. Первая голубая сойка появилась у лягушачьего пруда, а за ней последовали плачущие горлицы.