Карен Аувинен - Наедине с суровой красотой

Напротив меня, за краем поднимавшейся ярусами квадратной ямы, сидел мужчина лет двадцати с небольшим, с длинными вьющимися каштановыми волосами и ясными голубыми глазами. Он пел на санскрите, языке, пропитанном звуками, которые, по слухам, способны перестраивать молекулярные структуры. Он брал щепотки масалы из миски правой рукой, подносил к сердцу, а потом бросал смесь льна и риса в пламя. Я делала то же самое. Внизу перед нами сосновые поленья ощетинивались искрами, поднимался дым.

– Огонь священен, – говорил этот мужчина. – Он выжигает любую карму. Он очищает душу.

– Сваха , – отзывалась я, рассыпая масалу под ритм пандитской молитвы. Да будет так.

Когда я выцелила этот ашрам из длинного ствола поздней весны, моя жизнь была битком набита работой, тревогой и скорбью. Я предвкушала горное лето, когда буду заново учиться жить одна, но все надежды пошли прахом перед лицом очередной чрезвычайной ситуации: хрупкое здоровье моей матери, в последние годы скользившее вниз так, как съезжают по горному склону кусочки снега размером с наперсток, перешло в свободное падение. Моей семье предстояло снова воссоединиться и возродить свои худшие черты. Вместо того чтобы тихо печалиться, я потратила постепенно теплеющие месяцы весны и лета на демонстрации с биением себя в грудь перед братьями и сестрой, пока мы решали, кто, чем и когда будет заниматься.

Удобно начинать день со сжигания прошлого, с напоминания о том, что все, что у нас есть – это настоящее.

К этому времени сил у меня не осталось. О двойственности положения сиделки говорят мало. Бремя множества тревог, огромной ответственности, усталость и мрачность, что усиливаются со временем… Братья и сестра ссылались на свои семьи и обязанности как причины для ограничения своего участия – и вполне обоснованно; но я, поскольку находилась так близко в географическом смысле и поскольку у меня не было собственной семьи, не могла претендовать на такую привилегию. Я чувствовала себя обязанной матери, но после полных шести лет, когда я первой отзывалась на ее нужды, мне необходимо было убежище .

Ашрам Шошони был двойником огромного саманного, с деревянным сводом здания в Эльдорадо-Спрингс, чуть к югу от Боулдера, где мы с Джулией занимались по понедельникам йогой. Это был легкий выбор – всего тридцать миль к югу от моей хижины вдоль шоссе Пик-ту-Пик. Я могла сбежать туда на неделю без дополнительного финансового бремени авиаперелета или долгой поездки в машине, не опасаясь, что буду вне досягаемости в случае, если состояние матери внезапно резко ухудшится.

Тем утром я была единственной гостьей при проведении яджны , первого ежедневного ритуала в ашраме – до мантр, до йоги, до завтрака. Удобно начинать день со сжигания прошлого, с напоминания о том, что все, что у нас есть – это настоящее. Храм был достаточно велик, чтобы в нем могли сидеть до сотни людей, но сейчас там были только я и пандит перед концентрическими красным, белым и черным квадратами, отмечавшими место жертвенной огненной ямы. Снаружи расцветал день, солнце вставало над горой, и в храм вползал свет. Подавала голос утренняя горлица, с тем самым своим воркованием, которое я любила, таким полным неизбывного желания. Поднимался дым. Сваха, сваха, повторяла я.

Так много всего случилось.

В начале мая, за три недели до очередной операции аневризмы у мамы, я отправилась в Таос с Джулией. Что-то тянуло меня на юг, в то же место, где я пыталась спастись от скорби, вызванной своим сорокалетием и потерей плодов почти двадцати лет работы. Теперь, семь лет спустя, это была пустота моей хижины, отсутствие Элвиса, весна, которая продолжала вбрасывать снег припозднившейся зимы. Это будет, шутила я, заключительный этап прощального тура Элвиса. Вместо своего пса я брала с собой голубую шкатулку с его прахом.

Ледяная морось выплевывала мокрые хлопья на все еще голые осины во дворе. Они приземлялись с хлопком, прежде чем мгновенно растаять или слипнуться комьями на только-только проклюнувшейся манжетке. Я плакала, неся свою спортивную сумку и коврик для йоги к машине. К этому времени Элвис уже сидел бы на переднем сиденье, упорно показывая: куда бы я ни собиралась, он тоже едет.

Я поставила ведерко с семенами для птиц за дверь хижины, надеясь, что голодный медведь не учует его присутствия, и занесла мусор, чью вонь он учуял бы наверняка, в машину, чтобы выбросить по дороге в мусорный контейнер у «Мерка». Последним я внесла в машину прах Элвиса.

– Поехали, красавчик, – сказала я.

В «Мерке» я оставила пару долларов Рэйнбоу за вывоз мусора и держала на руках ее маленькую дочку Джуну, пока Рэйнбоу готовила порцию яиц вкрутую и хрустящий бекон для Эль-Патрона – его утренний ритуал.

– Собатька, – проговорила Джуна, улыбаясь мне.

– Что?

– Собатька!

Я огляделась. Никаких собак на веранде «Мерка» не было.

– Новое слово? – спросила я Рэйнбоу, когда она усадила Джуну себе на бедро.

Та помотала головой:

– Она еще никогда его не произносила.

В Боулдере снег с дождем перешел в чистую изморось. Я припарковала машину перед домом Джулии и Павла. Как и мне, Джулии нужен был отпуск. В тот год, когда она вышла замуж за Павла, они пытались зачать ребенка, но ее сорока-с-лишним-летние яйцеклетки не шли на сотрудничество, и сейчас молодожены были на грани искусственного оплодотворения. Джулия пламенно желала материнства: ее страстность была ярким цветком огня в темную ночь. Я, напротив, понимала, что теперь все это для меня уже миновало. Когда была моложе, я подумывала завести собственных детей, но все продолжала ждать чего-то : стабильного дохода, партнера, ощущения, что остепенилась. Но, вероятно, истинным препятствием стали обстоятельства моего собственного детства: я втайне боялась, что обречена на повторение истории.

И все же материнская забота была моей главной целью. Я видела это в своих отношениях с друзьями, с Элвисом, с собственной матерью. Меня учили предугадывать потребности других, лезть из кожи вон в стараниях исправить ситуацию, пусть даже в ущерб себе.

Джулия приветствовала меня у порога римским поцелуем (в обе щеки). На ней были расклешенные брюки для йоги и кожаные сапоги на плоской подошве; вокруг длинной, как у статуи, шеи обмотан фиолетовый шарф с цветами, перевитыми золотом. Когда Джулия была серьезна, в ней виделась блаженная повадка ренессансной святой, а в остальное время – «резиновочелюстная» дурашливость Харпо Маркса [49] Американский актер, комик, участник комедийной труппы «Братья Маркс». . Стоявший за ней Павел, ну чисто плюшевый мишка, приветствовал меня объятием и вручил бумажный пакет с круассанами и латте.