Карен Аувинен - Наедине с суровой красотой

«Я провел значительную часть своей жизни, лежа на спине и глядя в небо, – писал он. – Боюсь, никогда не смогу охватить его целиком. И в то же время опасаюсь, что смогу».

На шестое утро после знакомства мы почти два часа обменивались мгновенными сообщениями. Отправляясь на занятия йогой, я послала Грегу свое стихотворение о мужчине, что плавал на спине под пирсом, пытаясь увидеть звезды средь бела дня. Когда я вернулась домой, он прислал сообщение из одной-единственной строки, в котором признавался, что это стихотворение довело его до слез.

«Откуда ты такая взялась?» – писал он. А ниже написал свой номер телефона – на случай, «если захочется поговорить».

Голос на другом конце оказался звучным и сильным. Разговор шел как по маслу. У меня возникло ощущение, будто мы упали в медленную реку. Мы разговаривали о кино и погоде, об американском Западе, о вестернах, о наших любимых писателях, о видах из наших окон. Мы легко включились в беседу: не было никаких иных ощущений, кроме узнавания и облегчения.

Всю свою жизнь я была хладнокровной палочкой-выручалочкой для подруг в их личных невзгодах и горестях.

Почти три часа спустя я опомнилась и осознала, что мне нужно работать. На следующий день начинались занятия в колледже. Я словно сделала шаг назад, наружу, в торопливый мир.

– Мне нужно идти, – с сожалением сказала я.

Назавтра в моих входящих обнаружилось стихотворение Гэри Снайдера из ежедневной поэтической подписки. Оно воспевало в последней строке настежь распахнутые возможности: «Открыты все пути». Я послала его Грегу.

Еще пять дней мы беседовали каждый вечер. Однажды заговорились далеко за полночь, и я лежала в постели в темноте, слушая успокаивающий голос Грега, прижав телефон к уху, и шептала, полусонная, в полусвете наливающейся луны, под тявканье койотов за стенами дома. В том году полно было цитрусовой моли. Целые тучи этих бабочек приветствовали меня, когда я возвращалась по вечерам домой, их серые крылышки бились о москитную сетку, танцуя в свете фонаря на террасе. Каждый вечер я слушала, как их тела потрескивают и сгорают на огне свечей, которые я зажигала в спальне. Как и они, я не заботилась о том, что могу сгореть.

Всю свою жизнь я опасалась близости. Но я побежала навстречу Грегу так же, как когда-то бежала к краю скалы вдоль Колорадо, где моя рафтинг-группа остановилась, чтобы попрыгать с утеса. Я видела издали, как моя лучшая подруга присела и замешкалась, потом на цыпочках подошла к краю – и так же на цыпочках отошла. Любому, кто видел эту сцену со стороны, я показалась бы незаинтересованным зрителем. Но потом я встала – и побежала! – взлетев в воздух мимо красного песчаникового обрыва. В тот день я бежала к неизвестности, к чему-то такому, что обладало равной способностью и привести меня в восторг, и убить, потому что хотела ощутить себя частью воздуха, неба и воды, понять свое тело как частичку природного мира и не бояться.

Та же сила тянула меня к Грегу. Я ни на секунду не задумывалась о шоке или температуре воды, я не рассуждала о пристойности или безопасности, я не окунала нерешительный кончик пальца и даже не погружалась постепенно – вместо этого я нырнула с разбегу.

Мы с Грегом встретились в Боулдере через полторы недели после первого обмена сообщениями, в субботу, движимые обжигающим любопытством и радостью, унизительным страхом пополам с головокружительностью наших разговоров: мы уже признались друг другу в слишком многом. Грег был в разводе десять лет и, по его собственному выражению, все это время главным центром его жизни оставался сын. Он был старше меня, высокий, широкий, плечистый, в прелестных очках в проволочной оправе, с черными волосами, зачесанными к затылку от красивого лица. Этакий ковбой, он носил джинсы, кожаные сапоги на шнуровке и белую рубашку на пуговицах поверх футболки даже в жару под тридцать.

Мы встретились на автобусной станции. У него был при себе кожаный рюкзак с акварельными красками, ноутбуком, экземпляром «Черной весны» Генри Миллера, сборником стихов Уэнделла Берри и чистой футболкой.

– На ночь ты не останешься, – предупредила я его по телефону накануне вечером, охваченная внезапной паникой. – Давай просто посмотрим, как пойдет.

– Как пожелаешь, – отозвался он.

Но прошло не так уж много времени, прежде чем мы плюхнулись на одеяло в парке на бережку Боулдер-Крик, и после жареной курицы, которую приготовила я, и сыра с оливками, которые мы купили на фермерском рынке, после пары глотков вина, пары долек шоколада, нескольких моих стихов, которые он попросил взять с собой и почитать, после поцелуев там, на траве, где дети играли в ручье и татуированный мужчина ходил по канату, натянутому между деревьями, мы вместе уснули – моя голова у него на груди – под теплым солнцем.

Впоследствии Грег говорил, что у него было ощущение, будто он нашел себя в центре карты под толстой стрелкой, на которой было написано ВЫ ЗДЕСЬ , указывающей на наши тела на траве.

– Весь остальной мир, – говорил он, – велосипедисты и скейтеры, люди, сидевшие на траве, вращались вокруг нас. Лишь мы были неподвижны.

Мы лежали там до тех пор, пока тени не простерлись над парком, а потом поехали по извилистому фартуку Лефт-Хэнд к каньону Джеймс и дальше, к Оверленду. Удивительно – Грег, как оказалось, бывал в «Баларате», туристическом лагере на полпути между моей хижиной и Джеймстауном, когда учился в школе. Пока мы ехали, он рассказывал о том, как ложился в своем спальном мешке на землю посреди луга, а поутру просыпался – и вокруг него со всех сторон паслись олени.

– Никогда не забуду это чувство, – говорил он. – Я просто лежал, не шелохнувшись, и смотрел – долго-долго.

Грег сидел на террасе и наблюдал за птицами у кормушки, пока я раскатывала тесто для пиццы и готовила салат из рукколы с лимоном и трюфельным маслом. Он поднялся со своего места, когда я вынесла бокалы, наполненные кавой, сдобренной шамбором. В нем было что-то от прежнего, старомодного мира: он придерживал двери перед женщиной и называл незнакомых людей «сэр» и «мэм»; в заднем кармане носил носовой платок из ткани и предложил мне его, когда я чихнула. Он был истинным джентльменом; его доброта и манеры были привязаны к моральному компасу – способу восприятия этого мира и поведения в нем, абсолютно лишенному вероломства или хитрых планов. Я подумала, что он – самый славный из всех известных мне мужчин.

Я выложила лепешки на гриль, и мы ели пузырящуюся и хрустящую пиццу «маргарита» и другую, с нарезанными ломтиками яблоками сорта «ханикрисп» и посыпанную сыром горгонзола. В салате были кусочки тертого пармезана и дробленых лесных орехов.