Николай Гринкевич - Строки, имена, судьбы...

И вы невольно забывали о всех его странностях и нелепых причудах. Но кончался разговор, и на ваших глазах происходило обратное превращение — Макавеев как-то сразу сникал, глаза его меркли, и весь он словно терял свои очертания, бледнел, сливался с книжным фоном.

Такой же необычной, как ее хозяин, была и лавка Макавеева. Он арендовал огромный подвал старинного дома. Это были какие-то запутанные, прорубленные в сплошной массе книг катакомбы. На каждом шагу вас подстерегали книжные обвалы, книжные тупики и… книжные откровения.

Неслышной тенью появлялся Макавеев перед покупателями, приветствуя каждого стандартной фразой:

— Прошу, я рад вам! Чем могу служить?

С каким театральным пафосом произносились эти слова, сколько в них звучало гордого величия — и не безосновательно, ибо Макавеев прекрасно знал, что редкий покупатель уйдет от него с чувством неудовлетворенности и разочарования.

Дела у Макавеева шли неплохо. На площади в любое время дня вы могли встретить любителей старины, книголюбов, собирателей древних монет, икон, оружия, бронзы, орденов и медалей, сосредоточенно и терпеливо перебирающих выставленный в лавках товар.

Здесь всех объединяли общие коллекционные интересы, волнения и радости. И казалось, что никогда и ни у кого не поднимется рука на этот по-своему счастливый всем дружелюбно открытый мирок мечтателей и фантазеров, восторженных чудаков и увлеченных кладоискателей. А между тем, каждую ночь с неведомым доселе чувством страха и обреченности город вздрагивал от непривычного, леденящего сердце воя сирен. Каждую ночь в небо вонзались настороженные лучи прожекторов. Начались лютые воздушные налеты на Софию. Пришла война. В одну из бомбежек погибла жена Макавеева, а прибежав как-то после ночи безумного ужаса к себе на площадь, он увидел груды дымящихся развалин, тлеющие обломки, черные догорающие скелеты домов.

Но, преодолев растерянность и отчаяние, надо было жить наперекор всему, чтобы заменить осиротевшему сыну мать, чтобы снова начать все с первой книжки.

И вот в разрушенном, онемевшем от горя, голодном и пустом городе остается одни Букинист. Каждый день в положенные рабочие часы, прислушиваясь к обманчивой тишине, он раскладывает на безлюдной мостовом обгорелые, жалкие остатки своих книжных сокровищ. И как ни странно, по редкие прохожие, с удивлением глядя на угрюмого, согбенного человека и на сидящего рядом с ним худенького малыша, покупали, казалось бы, совершенно не нужные им книги.

До книг ли было тогда, когда никто не знал, увидит ли он рассвет грядущего дня.

Их покупали ради того, чтобы хоть как-нибудь ощутить пульс угасающей жизни, чтобы воскресить воспоминания о недавнем мирном прошлом, создать иллюзию благополучия, вернуть надежду. Их покупали, наверное, ради того, чтобы выжить, чтобы обрести силы и пройти сквозь огненные круги испытаний.

Кончилась война. Миновали беды. И на одной из улиц Софии — столицы молодой республики, словно мифический Феникс, восстала из пепла новая книжная лавка Макавеева. В ней было по-букинистически пыльно, тесно и очень уютно.

…Давно нет книжной лавки Макавеева, в помине нет уже и старой площади. Но книги, полученные из его рук тридцать с лишним лет тому назад, и по сей день одни из лучших в моей библиотеке.

Среди них — первый перевод на болгарский язык ершовского "Конька-Горбунка" Асе на Белковского и вышедшее в Париже в 1701 году "Историческое путешествие по Европе" Клода Жордана, "содержащее в себе всё, что есть самого достопримечательного в Московии". Это — запрещенные в России издания чертковского "Свободного слова", издания Ладыжникова и Гуго Штейница, лондонское издание "Пролога" Чернышевского, выпущенные в 1861 году в Берлине Николаем Гербелем стихотворения Пушкина, не вошедшие по цензурным соображениям в петербургское шеститомное собрание его сочинений, изданные в 1890 году на : рижским социально-революционным литературным фондом путевые заметки Джорджа Кениана "Сибирь и ссылка".

Множество, множество книг. Каждая из них могла бы стать темой для самостоятельного очерка. Я расскажу только о двух…

Этому "Евангелию поучительному на все недели года", переведенному со славянского и греческого на болгарский язык врачанским епископом Софронием, удалось избежать мытарств и странствий по городам и весям. До поступления в лавку Макавеева книга бережно хранилась, по всей вероятности, в чьей-то частной либо в церковной библиотеке. Хорошо сохранился обтянутый тисненной кожей деревянный переплет с двумя медными застежками, сделанный, как указывает надпись от 25 января 1863 года, "книгоповезателем" Ангелко Абаци. Окаймленные изящной орнаментальной виньеткой листы не потеряли своего первоначального молочно-серого цвета.

На первой странице "Евангелия" — гравюра с изображением парящего в облаках, закованного в латы ангела-хранителя с грозным мечом в руке и длинный заголовок. Из него мы узнаем, что прежний перевод Софрония, сделанный им очень "неразумительно", исправлен и переписан "на чисто болгарский язык" свиштовским учителем Теодором Теодоровым и напечатан "на душевную и телесную пользу православным христианам" Иованном Стояновым в книгопечатне Медакова в городе Новый-Сад в 1856 году.

Портрет Софрония Врачанского

Примечательно, что тираж этого издания был, видимо, регламентирован заранее проведенной подпиской. На последних страницах "Евангелия" напечатаны подробные списки всех "родолюбцев", изъявивших желание получить то или иное количество экземпляров и поддержать этим просветительное начинание, приобретавшее в условиях тягчайшего турецкого политического и духовного гнета огромный патриотический резонанс. Подписка обеспечила "Евангелию" тираж в тысячу с лишним экземпляров.

В списках указаны имена людей самого разного общественного положения, сплоченных единым душевным порывом — любовью к порабощенной отчизне, стремлением к свободе, к утверждению национального самосознания. Среди них — митрополиты и епископы, игумены монастырей, монахи и священники, иконописцы-зографы, почтенные граждане, учителя и учительницы, воспитанники школ, представители торговли и ремесел. В списках мы встречаем имя одного из видных деятелей болгарского национального Возрождения — крупного европейского ученого, издававшего свои труды преимущественно в Париже, автора известного в Болгарии школьного "Рыбного букваря" Петра X. Верона.

Курьезны "визитные карточки" некоторых подписчиков, например: "Родолюбивый и высокоученый в болгарском и в греческом языках учитель Александр Христов из Самокова — доброжелатель и любитель болгарского просвещения, в прилежании чудесно воспитывающий учеников своих, дабы те закончили школу учеными, а не неучами".