Николай Гринкевич - Строки, имена, судьбы...

Скоро я опять обрасту мохом и пухом. Жду кое-что из Америки от синема. Всем шлю приветы. Целую. А."

— Письма Куприна были очень, разными, — рассказывает Софья Станиславовна, — некоторые с юмором, чаще же всего — откровенно грустные. Они отражали его душевное состояние. В них была его жизнь со всеми житейскими, будничными невзгодами, надеждами, и, конечно же, все они являли собой образцы эпистолярного искусства.

Вот еще одно письмо к моей матери.

"Милая кузина Зина! Наконец-то дошло хоть одно твое письмо. После, пожалуй, трехлетнего перерыва. В этот промежуток я писал тебе, по крайности, четыре раза и все в безвоздушное пространство… Я не могу предположить того, чтобы мои письма могли подлежать перлюстрации, шишка я совсем неприметная и никому не интересная, от политики совсем далек, жалкая мазилка, живописец, да еще старый, 60-ти с лишком лет, чуждый борьбы за место в искусстве. А жизнь наша далеко не сладкая, не веселая и не беспечная.

…А вот среди русских действительно есть недорезанные буржуи, бывшие банкиры, фабриканты, горнозаводчики и, особенно, бывшие нефтяники. Эти еще в 1914 году перевели свои награбленные у народа миллионы во французские, английские, американские и шведские банки и теперь по-прежнему живут вволю, и тучнея, и жирея. Да, для них есть рестораны, где рябчики и фазаны, и стерляди, и дикие козы. Где скромный завтрак стоит минимум по пятьсот франков с персоны. У нас же стряпает Лиза с расчетом, чтобы на всех троих хватило пятнадцать франков, и все это в кредит. А порою у нас за неплатеж стоимости газа и электричества закрывают и то, и другое. Нет, жизнь наша не барздно роскошная, в особенности в последние дни, когда наступила всемирная криз и безработица.

Поверите ли? Иные из наших знакомых — рассчитанные работники у Ситроена и Рено — уже несколько недель ночуют под сенскими мостами и ходят с ручкой. Как ни узко нам приходится, а все же помогаем по мере сил и возможности.

Но главное горе — пропажа русского языка. Бог знает как стали говорить. Помню, ты меня раз укорила, что в моих письмах будто появляются галлицизмы. Нет, это только баловался, дурачился, чтобы тебя посмешить. Язык мой по-прежнему безукоризнен. Научился я ему в Москве, а исправил и выковал в Зарайском уезде Рязанской губернии — местечко, где говорят всего чаще и моднее в России. Как-то теперь? А с французским у меня плохо. Одиннадцать лет назад мне легко по школьным начаткам было осваиваться с чужим языком, да и теперь у меня словарь богатый, но союзы, предлоги и вербы мне совсем не даются.

Говоря по-французски, я всегда сначала мысленно перевожу с русского, и оттого речь моя тяжела и малопонятна.

У жены есть библиотека, куда она бегает два раза в сутки. Ксения работает в синема. Но теперь с кризисом и в этом мире разруха.

Я старый, худой, седой и плешивею. Ничего не увлекает, не веселит, не интересует. Собаку и ту запрещают держать. Мы живем в подвальном этаже, у нас снаружи палисадник в квадратную сажень и в нем плющ. Пробовал посеять в нем цветы, но земля какая-то неродимая, мертвая, ничего не поделаешь. Работаю, как верблюд, без увлечения, без радости.

По ночам увлечен мыслью о смерти — и ничего, не страшно, только бы без страданий, а там — глубокий сон, без сновидений, лет так на тысяч двести с гаком, а так-то длины с бесконечность. Да, солидный десерт. Лиза и Ксения шлют поцелуи, я крепко обнимаю тебя. Прости за макабрное письмо, скоро напишу поживее. Твой А. Александров" [26] Письма А. И. Куприна переписаны мною с машинописного варианта, хранящегося у Оржеховской. Сами же письма были ею переданы в одно из государственных собраний. .

Прочитав три купринских письма, я обратил внимание на то, что все они почему-то подписаны — А. Александров. Спрашиваю об этом Софью Станиславовну.

— Нет, это не случайность. Не забывайте о том, когда посылались письма. Ведь это были трудные, сложные, суровые годы. Куприн, боясь навлечь на нас неприятности, всячески старался законспирировать свою переписку с нами. Письма из Франции он подписывал фамилией героя автобиографического романа "Юнкера", мою мать и свою родную сестру называл кузиной, себя выдавал за старого художника. Конспирация наивная, прозрачная. Насколько она удавалась — трудно сказать.

В 1937 году Куприн вернулся в Россию. В одном из писем он писал матери: "Чем дальше я отхожу во времени от родины, тем болезненнее о ней скучаю и тем глубже люблю".

В Москве с ним встретился мой брат Лев Станиславович Нат. Я в то время жила в Батуми. Выехать не могла. Когда же через год я увиделась в Ленинграде с Елизаветой Морицевной, Куприна уже не было. Вместе с ней мы думали об устройстве музея на последней ленинградской квартире писателя. Начали готовить и систематизировать материал. И вдруг — война, страшная, жуткая. Тетя Лиза отказалась выехать из осажденного Ленинграда. Вскоре ее не стало.

Автограф К. А. Куприной

И вот теперь из когда-то большой и дружной семьи Куприных-Натов нас осталось только двое: дочь Куприна — Ксения и я — его племянница.

Ксения написала прекрасную книгу — "Куприн — мой отец". Очень объективная, правдивая книга, без вымышленных фактов, читается легко. На подаренном мне экземпляре — ее надпись: "Моей кузине Соне, у которой надо учиться жизнерадостности по-настоящему купринской".

С Ксенией мы дружили. Часто переписываемся. Как-то она написала мне: "Ведь ты так умеешь радоваться жизни. Неистребимый купринский дух"… [27] В 1981 году К. А. Куприна умерла.

Вот я и поведала вам все, что помню о Куприне. Как память о нашей встрече храните вот эту маленькую фотографию. Она необычна. Она особо знаменательна. Это — фотография Куприна для советского паспорта.

О себе рассказывать много не буду. В Туапсе я приехала впервые почти шестьдесят лет тому назад. Потом пришлось надолго уехать. Много в моей жизни убыло и светлых, и горестных дней. Несколько лет тому назад вернулась и окончательно обосновалась здесь — на берегу самого прекрасного моря. Круг моей жизни замкнулся в Туапсе. Это — город моей юности и, увы, одинокой старости. Но, нет-нет, боже упаси, не пытайтесь уловить в моих словах минорные нотки. Уж чему-чему, а меланхолии я не подвержена. У меня много дорогих моему сердцу друзей. Помните, у Экзюпери: "Единственная настоящая роскошь — это роскошь человеческого общения". Я еще полна энергии и оптимизма!

Софья Станиславовна смеется — заразительно, заливчато, со слезой. В ее глазах снова искрятся наследственные золотистые, веселые и озорные крапинки. Лицо становится молодым-молодым. Как же крепок в ней неистребимый купринский дух!