Николай Гринкевич - Строки, имена, судьбы...

Да, вы правы — действительно, роман "Мастер и Маргарита" окружен ореолом некоей таинственности и загадочности. Тут я вам помочь ничем не могу. Он писался уже не при мне. Все хотят эту вещь понять, и никто, кажется, ее так и не понял.

Старшее поколение читателей пытается найти в ней какой-то скрытый подтекст, скрытый смысл. Молодежь привлекает ее невероятная фантасмагоричность. Мне же кажется, что все это гораздо проще — Булгаков хотел всех поразить своей совершенно безграничной фантазией, выдумкой. Он был мастер на это. И как видите — поразил!

В романе есть одна фраза. Помните, Воланд говорит Мастеру — "рукописи не горят". Мне думается, что в этих словах, сугубо личных и выстраданных — весь Булгаков с его душевной болью, с его бессонными ночами, с подвижнической, да-да, именно подвижнической верой в добро и справедливость.

Татьяна Николаевна закрывает лежащую на столе книгу, давая понять мне, что рассказ окончен.

— Книгу эту я никому не даю. Никому! Ну вот, кажется, и все. Не обижайтесь. Знаю, что вы ожидали от меня большего. Ничего, все-таки что-то вспомнилось…

И это "что-то" — память сердца, сокровенная, скрытая от чужого глаза, та, что сильней "рассудка памяти печальной".

Мне отдали сейчас частицу сердца. И за это я бесконечно благодарен…

Вот уже несколько дней как я в Томске. Позади остался красавец Иркутск с его древними соборами, с покоренной дочерью Байкала — студеной, стремительной Ангарой, с омулевыми пирогами и расстегаями, с радушными и славными друзьями.

Сибирь шестидесятых годов встретила меня хлебосольно и гостеприимно. Из Иркутска я вез старинные керосиновые настольные лампы, ноты, ордена, деревянные блюда, снятые со старых домов жетоны страховых обществ.

Все это я сгрузил в небольшом номере томской гостиницы, от чего он сразу же стал походить на филиал краеведческого музея. Не прошло и недели, как все остававшееся свободное пространство заполнили новые местные находки — книги и журналы, пачки открыток, иконы, подсвечники, а на письменном столе, красноречивым напоминанием о всех трудностях обратного пути, домовито и степенно разместилась дружная артель баташевских самоваров.

Всевидящие и всезнающие дежурные по этажу отнеслись вначале к моим приобретениям с нескрываемым подозрением. Когда же я объяснил им, кто я и почему я собираю, то коллекционерский вирус, безжалостно завладев здоровыми организмами сибирячек, привел их в такой азарт, что они чуть ли не каждый час стали осведомляться — нет ли чего новенького, с видом знатоков радовались вместе со мной каждой новой вещи, искренне сочувствовали мне в неудачные дни.

В первое же воскресенье я отправился на городской "толчок". Пылкая фантазия коллекционера рисовала самые заманчивые и многообещающие картины. Увы, открывшийся взорам сказочный Сезам оказался самым обычным суматошным базаром, с охрипшими продавцами, с одуревшей от жары и сутолоки толпой покупателей и просто зевак.

Не спеша я стал обходить торговые ряды, подолгу останавливаясь возле каждого лотка.

Вдруг прямо надо мной раздался веселый, зычный, явно заигрывающий голос:

— Ты что же это, мил человек, порожняком-то отходишь?

Поднимаю глаза — по ту сторону прилавка, прямо против меня, лихо подбоченясь, стоит в синей выцветшей широкополой соломенной шляпе огромный, седоусый, похожий на таежного медведя дед — ни дать ни взять вылитый Шестопер из бударинской пьесы "Ермак".

Я ахнул от восторга и неожиданности. Так и пахнуло на меня лесным кедровым духом, былинной силищей, задором, удалью. Пахнуло на меня и водочкой. Стало быть, с утра дед был уже под хмельком.

Речь у деда оказалась балагурной, смешливой, на красных словцах, на шутках и прибаутках.

— А вот я, ядрены рыжики, знаю, какой тебе товар нужен! Откуда знаю? Да ведь это проще простого. Сказать тебе, кто ты? Ты… — Дед хитро прищурился, выдержал паузу и вдруг выпалил как из пушки: — Ты — нумидиец!

— Кто? Кто?

— Нумидиец! Вот ты кто! Ну что рот-то разинул? Правильно я тебя прописал?

— Нет — говорю, — какой же я нумидиец, я русский!

— Да что я тебе — дурочка с перевозу, что ли? — закатываясь смехом, громыхает на весь базар дед. — Вижу, что русский, а все-таки меня не проведешь, нюх у меня на вашего брата. Сразу я признал тебя. Чудной вы народ — нумидийцы, заполошные какие-то, как влюбленные!

Откуда-то вынырнули дедовы собутыльники. Дед оживленно стал объяснять им, что вот, мол, есть на свете такие люди — нумидийцы, покупают всякое барахло, самые, кажись, ненужные вещи. Одни монеты собирают, намедни москвичи приезжали, так я им целый кошель наших сибирских медяков насыпал, а другие так даже — старые бумажные деньги, я их, сам знаешь на что пустил бы, а выходит и это товар…

И тут только меня осенило — перепутал мой дед нумизматов с нумидийцами.

Еле сдерживая смех, начал было растолковывать ему, что к чему. Куда там, дед и слушать не хочет.

— Это, может, вас так по-научному зовут, только что-то не больно красиво получается, нумидиец куда лучше! Ты вот что скажи — иконы тебе нужны? Старинные, медные? Старуха моя Зосиму с Савватием повесила, а остальные я в корзинку поскладал да и снес на вышку… А вот без почина ты от меня все равно не уйдешь, смотрел-смотрел, да и проглядел хорошую вещь, а еще нумидиец! Гляди-ка!

И дед, что называется из-под самого моего носа, разворошив кучу лома, поднял на широкой, как лопата, ладони потускневший от времени колокольчик.

— Во, бери! Может, тройку свою когда заведешь! А ну, расступись, народ!

Дед тряхнул колокольчиком — и над базарным шумом и гомоном взвился и понесся чистый, громкоголосый радостный звон.

— Бери! Рупь — не торгуясь! Ведь на ём надпись даже имеется…

Медленно поворачиваю колокольчик, разбираю стершиеся буквы — мастер… Федос… Веденеев… То ли — 1815, то ли 1875 год. В верхней суженной чисти, между двуглавыми орлами цифра 3 — третий номер.

Вся бражная компания во главе с дедом смотрит на меня выжидающе, гипнотизирует осоловевшими затуманенными взглядами — неужели дурень возьмет?

После секундного колебания даю рубль и получаю в собственное владение троечный колокольчик, еще раз мужественно укрепив за собой репутацию неисправимого чудака.

Подходя к гостинице, я вспомнил слова моего нового знакомца: "Чудной вы народ, нумидийцы, заполошные какие-то, как влюбленные!". И невольно подумал — боже мой, какое поразительное совпадение — таежный сибирский дед и великий книголюб Анатоль Франс, назвавший коллекционеров счастливыми людьми, словно сговорившись, высказали, по сути дела, одну и ту же мысль. Ведь согласитесь с тем, что все влюбленные тоже необыкновенно счастливые люди.