Николас Рейнольдс - Писатель, моряк, солдат, шпион. Тайная жизнь Эрнеста Хемингуэя, 1935–1961 гг.

Никогда не чувствовавший себя уверенно перед публикой — по одной из историй, он обошел все бары на Среднем Манхэттене, чтобы набраться храбрости {63} , — Хемингуэй продолжил с того места, на котором закончил Ивенс. Страдая от стеснявшего движения пиджака и галстука, обливаясь от жары потом, писатель из Оук-Парка говорил ровным, характерным для Среднего Запада почти гнусавым голосом и не мог спокойно смотреть на свой машинописный текст. «Когда текст звучал не так, как надо», Хемингуэй, казалось, выходил из себя «и повторял предложения с необычной горячностью» {64} .

Семиминутное выступление было направлено против фашизма и давало кредит доверия коммунизму. Хемингуэй говорил слушателям о том, что проблема писателя заключается в понимании того, «как писать правдиво» {65} . По его словам, существовала «только одна форма правления, препятствующая появлению на свет хороших писателей, — фашизм»; «писатель, который не лжет, не может жить и работать в фашистском государстве». Он не сказал ни слова о том, каково быть писателем в Советском Союзе, где приходилось врать, чтобы выжить. Присутствовавшим понравилось его выступление. Для многих это было событие, которого ждали, и оно не разочаровало. Хемингуэя не раз прерывали аплодисментами {66} . Несколькими днями позже Макс Перкинс восторженно заявил, что его высказывания относительно писательского дела были «абсолютной истиной» {67} . Журнал New Masses опубликовал текст выступления полностью 22 июня {68} .

После конференции в Карнеги-холле компания Contemporary Historians столкнулась с финансовыми трудностями. Примерно в конце июня Ивенс заявил, что ему не хватает $2500 для завершения фильма. Хемингуэй решил помочь Ивенсу, которому, по его словам, он полностью доверял. Многие, включая Маклиша, говорили, что они ничего не могут сделать. Тогда Хемингуэй, готовый пойти на финансовые жертвы ради общего дела, взял $2500 в долг под 6 %. Это оставило дыру в его бюджете, но спасло компанию от неминуемого краха {69} .

К началу июля фильм обрел окончательную форму. Ивенс набрасывал черновые варианты, Хемингуэй редактировал их, и в сценарии война была сведена к простой формуле {70} :

Мы обрели право обрабатывать нашу землю в результате демократических выборов. Теперь же военщина и отсутствующие землевладельцы хотят снова отнять у нас землю. Но мы будем сражаться за право орошать и возделывать испанскую землю, которая пустует по прихоти аристократии.

Фильм, текст в котором читает Хемингуэй, начинается с картин деревенской жизни в Испанской Республике. Деревенские жители работают сообща ради улучшения своей жизни. Затем демонстрируются картины сражений, где фронтовые кадры перемежаются с видами растерзанного войной Мадрида. В память Геллхорн навсегда врезались сцены артиллерийского обстрела — женщины, задыхающиеся от дыма и вытирающие глаза, и мужчины с «суровыми напряженными лицами», которые медленно идут навстречу врагу, готовые броситься в атаку {71} .

Хемингуэй, Геллхорн и Ивенс представили «Испанскую землю» 8 июля президенту и г-же Рузвельт. Геллхорн связалась со своей подругой Элеонорой и убедила ее пригласить кинематографистов в Белый дом. Хемингуэй никогда особо не задумывался о хозяине Белого дома, но, когда они встретились, президент был «полон гарвардского очарования — неженственного и женственного одновременно» {72} . День был жарким; их проводили в столовую без кондиционера; обед оказался совершенно заурядным: постный суп, резиновые сквобы [3], пассерованный латук. Однако после обеда чета Рузвельтов посмотрела фильм с большим вниманием. Президент сидел рядом с Ивенсом и, когда просмотр закончился, почти в буквальном смысле заговорил гостей. Он начал с того, что Хемингуэю и Ивенсу «следовало бы добавить в картину пропаганды» {73} .

Хемингуэй и Ивенс собирались попросить его приостановить эмбарго на поставки оружия, которое вытекало из нейтралитета Америки. Однако Рузвельт говорил так много, что они не смогли вставить даже слова. Хемингуэю удалось только сказать Гарри Гопкинсу, помощнику Рузвельта, которого президент вроде бы обожал, что Республике нужно оружие для победы. Ни фильм, ни эта маленькая просьба не изменили американской политики, все кончилось лишь безрассудной попыткой двух деятелей искусства повлиять на президента. Даже много лет спустя Ивенс помнил об оставшихся от той встречи впечатлениях: «Мы пытались что-то сделать и гордились этим» {74} .

На следующий день в своей газетной колонке «Мой день» г-жа Рузвельт рассказала своим читателям о трех «очень интересных людях», которые приходили на обед в Белый дом {75} . Голландец с кудрявыми волосами и глубоко посаженными голубыми глазами был назван «самым талантливым и бесстрашным кинематографистом». Ее поразило то, как он показывал «лица мужчин и женщин… крестьян, солдат, ораторов и деревенских домохозяек, всех… интересных типажей, которые заслуживают изучения».

Геллхорн со своей стороны писала г-же Рузвельт, что она «бесконечно» благодарна ей за организацию встречи, и спрашивала с легким беспокойством, «действительно ли ей понравился фильм». Она надеялась, что понравился: «Йорис и Эрнест очень рады… поражены тем, что вы и г-н Рузвельт порекомендовали усилить фильм, подчеркнуть причины конфликта» {76} .

В середине июля Ивенс и Хемингуэй в компании Полин вместо Геллхорн привезли свой фильм в Голливуд в надежде найти там доброжелательных зрителей, способных и готовых выписывать чеки на крупные суммы, на которые Historians собиралась закупить санитарные машины для Республики {77} . Хемингуэя атаковали актеры и продюсеры, которым хотелось посидеть во время показа рядом с известным писателем и его другом-режиссером. Все началось с официального обеда в кинокомпании Metro-Goldwyn-Mayer, хозяйкой которого была австрийская красотка Луиза Райнер, а потом состоялись крупные приемы дома у двух других звезд — Фредрика Марча и Роберта Бенчли. Показ в концертном зале Philharmonic Auditorium прошел с аншлагом {78} .

На показе Ивенс произнес речь так, словно он был Хемингуэем; он почти «переплюнул Хемингуэя», когда сказал: «Я знаю, что деньги нелегко зарабатывать, но умирать не легче» {79} . Чтобы не уступить ему, Хемингуэй обратился к присутствовавшим с эффектной просьбой о помощи. Рассказ об общем деле — о необходимости остановить наступление фашизма в Испании и о том, как дорогие ему люди отдают за это жизни, сделал обращение еще более личным {80} :

Не знаю, приходилось ли кому из вас получать ранения… В первый момент… боли почти не чувствуешь… Но примерно через полчаса, когда проходит шок, наваливается боль и… ты по-настоящему начинаешь жалеть, что не умер, особенно если санитары не могут добраться до тебя.