Николас Рейнольдс - Писатель, моряк, солдат, шпион. Тайная жизнь Эрнеста Хемингуэя, 1935–1961 гг.

После этой встречи Геллхорн и Хемингуэй поднялись в свой номер. Там Хемингуэй дал волю чувствам. Опершись о стену, он со слезами в голосе повторял: «Как они посмели! У них нет права обращаться подобным образом с храбрым человеком» {38} . Геллхорн писала, что Хемингуэй осуждал правительство за то, как оно обошлось с интернационалистами — ограничилось казенными благодарностями, отправив людей вроде Паччарди на все четыре стороны «без… денег, иммиграционных документов и будущего» {39} . Геллхорн видела Хемингуэя в таком состоянии в первый и последний раз, и это усиливало ее любовь к нему.

Сам Хемингуэй объяснял свой срыв в Валенсии тем, что «в наши дни нет такого, кто не пролил бы ни одной слезы, пробыв достаточного долго на войне… Иногда из-за ужасной несправедливости по отношению к другому, иногда из-за расформирования части, бойцы которой через [многое] прошли… и больше никогда не будут вместе» {40} .

Как и Паччарди, многих интернационалистов ждала неизвестная судьба после отъезда из Испании. Британцам, канадцам и американцам было куда вернуться, однако из-за связей с коммунистами власти неизменно подозревали их в участии в войне на стороне Республики. Граждане СССР и его союзников могли вернуться в Советский Союз, но многие из них становились жертвами нового раунда бессмысленных сталинских чисток. У немцев и итальянцев пути домой не было, и они пытались, зачастую безуспешно, найти страны, готовые принять их.

Хемингуэй покинул Испанию в последний раз примерно в то же время, что и интернационалисты. Он знал, что война в Испании фактически закончена, но не собирался прекращать свою личную борьбу за республиканские ценности. Подобно персонажу своей пьесы Ролингсу, он любил повторять, что подписал бессрочный договор, и не раз обещал сражаться против фашизма столько времени, сколько потребуется для полной победы над врагом, даже если эти необъявленные войны продлятся 50 лет {41} .

В начале февраля 1939 г., после того как войска Франко взяли Барселону, десятки тысяч республиканских солдат, гражданских служащих и сочувствующих бросились прочь из города на север и восток, подальше от фашистов, которые буквально упивались победой. Они расстреливали каждого, кто хоть немного напоминал республиканца. Двухполосные шоссе — в действительности больше похожие на проселочные дороги с грунтовыми обочинами — были заполнены беженцами, сидящими в легковых автомобилях и грузовиках, бредущими своим ходом и едущими верхом на ослах. Крестьянки несли с собой кур и тащили коз, матери вели детей, и все держали путь в безопасную Францию {1} .

Несколько грузовиков везли пленных фашистских летчиков под охраной военных из республиканских ВВС. Летчики и их враги обменивались оскорблениями, клялись отомстить и посылали друг друга к черту. Однако большинство республиканских частей шли спокойно, соблюдая порядок. Ясным солнечным днем перед самой французской границей проводилось последнее построение и торжественное прохождение перед небольшой группой военных чинов, в числе которых находился небезызвестный Андре Марти. После этого солдаты складывали свои винтовки и другой военный инвентарь в кучи, разбросанные тут и там на каменистой земле с испанской стороны границы. Замыкали ряды интернационалисты, оставшиеся, чтобы сражаться до последнего. Они промаршировали на территорию Франции с песней, но французские жандармы осадили их криками «Петь запрещается!» {2} .

Писатель следил из Ки-Уэста за агонией Республики. Сердце его оставалось в Испании, но ему пришлось в конце концов смириться с тем, что конец близок. Он чувствовал себя как солдат, который первым вернулся домой и узнал, что товарищи по оружию по-прежнему сражаются. Это выводило его из себя и заставляло испытывать чувство вины. Особое раздражение вызывали журналисты, которые писали о зверствах красных или заявляли, что франкисты более гуманны (очевидное преувеличение, однако этим грешили даже авторитетные журналисты). В письме своей теще (матери Полин Пфайффер, с которой у него сохранялись добрые отношения, несмотря на связь с Мартой Геллхорн) Хемингуэй подчеркивал, что эти обвинения не более чем ложь {3} . Он сам видел «города, стертые бомбежкой с лица земли, убитых жителей, колонны беженцев на дорогах, которых расстреливали из пулеметов». Это «такая ложь, [которая] вынимает из тебя душу». Для Хемингуэя было невыносимо думать о друзьях, находящихся в гуще событий. Лучше уж быть с ними. По его словам, он «крепко спал по ночам на протяжении всей войны в Испании» и, хотя постоянно был голоден, никогда не чувствовал себя лучше. В общем, «совесть — странная штука, она не поддается влиянию ни чувства безопасности, ни угрозы смерти» {4} . День спустя он написал Максу Перкинсу, что его «мучают кошмары по ночам… Реально ужасные, с мельчайшими подробностями» {5} . Это было удивительно, потому что он никогда не видел дурных снов в Испании.

Отношение Хемингуэя к политике при этом совершенно не изменилось. Он по-прежнему негодовал по поводу того, что демократические страны сделали так мало для Республики. Испанию «предали и продали по частям» {6} . Главными негодяями, с его точки зрения, были британцы. Он все еще пытался протолкнуть на сцену свою пьесу «Пятая колонна» с ее идеей о том, что борьба с фашизмом может оправдать жесткие меры. Продюсеры в Нью-Йорке не спешили ставить ее, наверное, потому, что «ход войны изменился к худшему», однако Хемингуэй хотел добиться постановки в любом случае. «Господи, ну почему я не написал это как повесть», — посетовал он Перкинсу {7} . Он занимался войной, и у него просто не было времени.

Несколько недель спустя, в марте, война наконец завершилась. Ворвавшись в Мадрид, националисты вели себя как варвары, словно по сценарию республиканских пропагандистов. Сначала действие походило на празднество. Завоеватели съели и выпили все, до чего дотянулись их руки. Священники, полицейские-националисты и роялисты вытащили свои знамена и униформу и вновь открыто демонстрировали их. Одновременно с празднованием начались массовые репрессии. В крупных городах запылали костры из «марксистских» книг. Как и в Барселоне, республиканцев вместе с сочувствующими изгоняли из политики. Самым меньшим, что им грозило, была потеря работы и бизнеса. Тысячи людей просто расстреляли. А скольких отправили в импровизированные лагеря, вообще никто не знает — возможно, десятки, если не сотни тысяч. Некоторые просидели в заключении долгие месяцы и даже годы; военно-полевые суды отправляли многих на принудительные работы {8} .