Николас Рейнольдс - Писатель, моряк, солдат, шпион. Тайная жизнь Эрнеста Хемингуэя, 1935–1961 гг.

Уже в начале года среди кубинских эмигрантов и американских журналистов стали ходить слухи о том, что президенты Эйзенхауэр и Кеннеди (который вступил в должность 20 января 1961 г.) планируют какую-то акцию против Кастро. Мэттьюз, обеспокоенный тем, что Хемингуэй не сможет переварить его предыдущее письмо — на копии, сделанной под копирку, в его архивах стоит рукописная пометка «Слишком болен, чтобы прочесть его. Г. М.», — 20 февраля снова написал Хемингуэю. Его «конечно, расстраивает развитие событий на Кубе», и он подозревает, что Хемингуэй и Мэри расстраиваются еще сильнее. Тем не менее он надеется, что ЦРУ не уничтожит революцию, — здесь Мэттьюз снова использовал слово «ценная». Даже если бы операция ЦРУ удалась, «это был бы тот случай, когда для исцеления пациента его убивают» {130} .

К этому моменту было почти невозможно остановить операцию Zapata — план по свержению Кастро, разработанный в последний год пребывания у власти администрации Эйзенхауэра. Ранним утром 17 апреля 1961 г. группа экипированных и обученных ЦРУ кубинских беженцев высадилась на южном побережье Кубы. В 11:00 того же дня представитель Кубы в ООН заявил, что «на Кубу этим утром вторглись наемники… [оснащенные] … Соединенными Штатами» {131} . Интервенты, около 1400 человек, сражались храбро, но ничего не могли сделать против сил Кастро, которые быстро мобилизовались для отражения атаки. Уже 20 апреля Кастро объявил о победе по кубинскому радио {132} . The Times напечатала его заявление на следующий день.

На протяжении недели так называемого вторжения в заливе Свиней американские газеты по всей стране выходили «с заголовками на всю страницу, под которыми обычно публикуют новости о президентских выборах и общенациональных катастрофах» {133} . Хемингуэй и Мэри также слушали репортажи по радио и телевидению. По воспоминаниям Мэри, они «пришли в ужас» от выбора места высадки — топкой полоски земли, больше подходящей для охоты на уток, а не для боевых действий. В остальном же, как она написала, «личные проблемы затмевали нашу обеспокоенность в связи с грядущим провалом» {134} .

О какой обеспокоенности идет речь? Относительно того, что Соединенные Штаты выбрали плохое место для высадки? Или относительно того, что у Кастро слишком сильная поддержка (по оценкам Мэри и Мэттьюза, порядка 75 %) среди кубинского населения? Ланхем считал, что он знает ответ. Три недели спустя он написал Хемингуэю, что он, Бак, понимает, насколько горько такому «старому вояке», как Эрнест, читать о «подобной тупости», и добавил, что Кастро, как ни прискорбно, оказывается хуже Батисты {135} .

Ланхем, похоже, полагал, что шансы на приемлемый для Хемингуэя исход очень малы. Победа поддержанного США вторжения поставила бы его в неудобное положение: он критиковал Соединенные Штаты за действия в духе «великой державы» XIX в. и недобрососедское поведение в Латинской Америке. Существовал также риск возврата к эпохе Батисты. Победа Кастро была для него ничем не лучше. Антиамериканизм Кастро наверняка усилился бы еще больше, а Хемингуэй, хотя он и любил Кубу, не смог бы пойти против своей страны. Это был выбор, перед которым он стоял и раньше, сначала в Испании, а потом во время Второй мировой войны и горького мира, который последовал за ней. Возможно, он прокручивал в голове слова Бонсала о предательстве и чувствовал в очередной раз всю связанную с ними боль.

Мэри надеялась, что собственные проблемы Хемингуэя не дадут ему слишком задумываться над вторжением. Время, однако, показало, что и то и другое может прекрасно соседствовать {136} . Во вторник, на второй день вторжения, Хемингуэй набросал письмо своему издателю, где говорил, что пытался, но не смог отредактировать воспоминания о жизни в Париже в 1920-х гг. (работа, которая превратилась в роман «Праздник, который всегда с тобой»); после возвращения из Миннесоты все, за что он брался, только ухудшало дело {137} . Это была не жалоба, а признание поражения. Хемингуэй просто не мог больше заниматься работой, которая поддерживала его. «Грядущий провал» в заливе Свиней был еще одним поражением, причем практически таким же горьким. Писатель понимал, что никогда не сможет вернуться домой, пройти под сейбой у входа в особняк, вывести Pilar из бухты мимо старой испанской крепости или провести остаток дня с друзьями в баре La Florida, потягивая коктейль «Папа добле». Не сможет он и поддерживать революцию, которая, несмотря на все ее недостатки, по-прежнему была для него важной победой над правыми. Это был конец старой заветной мечты, зародившейся в Испании.

Простого способа облегчить эти переживания не существовало. Когда Мэри спустилась вниз утром в пятницу, 21 апреля, она увидела Хемингуэя в гостиной с любимым ружьем в руках и два патрона рядом на подоконнике {138} . На протяжении полутора часов она тихо говорила с ним о том, чем они могут заняться: поехать в Мексику, побывать еще раз в Париже и даже отправиться в Африку на сафари. После того как пришел хороший друг и семейный доктор Савье, чтобы померить давление Хемингуэя, им удалось уговорить Хемингуэя опустить ружье. Они отвезли его в местную больницу, а потом договорились с клиникой Мейо о еще одном курсе электрошоковой терапии в закрытом отделении. По пути в клинику он пытался покончить с собой не менее двух раз. В аэропорту Каспера, штат Вайоминг, он пошел прямо на вращающийся пропеллер самолета.

В конце июня врач Хемингуэя в Мейо решил, что пациент готов к возвращению домой {139} . Мэри подозревала, что ее муж просто упросил психиатра выписать его. Он не раз довольно ясно намекал, что собирается свести счеты с жизнью, например в письме, написанном в начале месяца Рене Вильярреалю, его кубинскому «сыну», который следил за порядком в усадьбе Finca Vigía. Хемингуэй говорил, что у него практически «кончился бензин». Осталась лишь тень того, чем он был раньше. У него пропало «даже желание читать» — занятие, которое он «любил больше всего». «Писать, — говорил он, — намного труднее» {140} . Хемингуэй просил Рене присматривать за его кошками и собаками, а также за «горячо любимой Finca Vigía» и уверял, что, как бы ни повернулась жизнь, папа всегда будет помнить о нем.

Несмотря на предчувствия, Мэри и Джордж Браун, боксер из Нью-Йорка, друживший с писателем не одно десятилетие, забрали Хемингуэя из клиники и поехали с ним в Кетчум. Они добрались до места в пятницу, 30 июня.

Теплым солнечным утром в субботу, 1 июля, Хемингуэй упросил Брауна прогуляться с ним по невысоким холмам к северу от дома, что было довольно сложно ньюйоркцу в его городских ботиночках. Потом эти двое объехали город, заглядывая к старым друзьям. Они нашли д-ра Савье в его кабинете в больнице, а вот охотник Дон Андерсон отсутствовал в Сан-Валли. Другой любитель прогулок и рыболов Чак Аткинсон вернулся домой до захода солнца и проболтал с Хемингуэем целый час на крыльце {141} . Как Мэри рассказывала Ланхему, однажды днем Хемингуэй стал перечитывать последнее письмо отставного генерала {142} . Бак сообщал новости об общих друзьях, но в основном говорил Эрнесту о том, как он беспокоится о своем старом товарище по оружию и желает ему улучшения самочувствия {143} .