Анатолий Найман - Рассказы о Анне Ахматовой

Ахматова считала, что Достоевский, конечно же, имел в виду историю, рассказанную в 13‑й главе II Книги Царств: о темной страсти Давидова сына Амнона к Авессаломовой сестре Фамари, которую, обесчестив, «потом возненавидел ее Амнон величайшею ненавистию, так что ненависть, какою он возненавидел ее, была сильнее любви, какую имел к ней; и сказал ей Амнон: встань, уйди… И позвал отрока своего, который служил ему, и сказал: прогони эту от меня вон и запри дверь за нею» (стихи 15, 17).

Выбор Ахматовой сюжетов из Священного писания (Рахиль — Лия — Иаков; жена Лота; Мелхола — Давид; дочь Иродиады), их трактовка, ударения, в них расставляемые, обнаруживают отчетливую тенденцию: все они так или иначе посвящены любовным отношениям мужчины и женщины — точнее, женщины и мужчины. И не прообразы любви небесной, видимые согласно христианскому вероучению «как бы сквозь тусклое стекло», проясняет поэт через образцы любви в этом мире, а как раз психологические, чувственные, «всем понятные» стороны любви плотской, пусть и самой возвышенной.

Читаю посланья Апостолов я, Слов» Псалмопевца читаю. Но звезды синеют, но иней пушист. И каждая встреча чудесней. — А в Библии красный кленовый лист Заложен на Песни Песней

Читаются Апостольские послания, Псалтирь — вообще Ахматова знала Библию превосходно, ориентировалась в ней свободно, нужное место находила сразу, — но распахнуться книга сама готова на «Песни Песней», лирико–драматической поэме, описывающей любовь пастушки и царя и внешне не отличающейся от светской.

И когда Ахматова обращается к Богу:

Ты, росой окропляющий травы. Вестью цушу мою оживи, — Не для страсти не для забавы. Для великой земной любви. —

то если начало четверостишия очевидным образом повторяет молитву Иоанна Златоуста на одиннадцатый час дня: «Господи, окропи в сердце моем росу благодати Твоея», — конец столь же очевидно противопоставляется его молитве на десятый час ночи: «Господи, сподоби мя любити Тя от всея души моея и помышления…» В контексте стихотворения эта «великая земная любовь» сродни карамазовскому толкованию евангельских слов о грешнице, которая «возлюбила много»: «…она «возлюбила много», — кричит Федор Павлович, — а возлюбившую много и Христос простил…» «Христос не за такую любовь простил…» — вырвалось в нетерпении у кроткого отца Иосифа».

День ангела Ахматовой был 16 февраля (по новому стилю), именины справлялись; скромно, она принимала поздравления по телефону, вечером за стол садилось несколько гостей. «Я Анна сретенская», — говорила она, ее покровительницей была пророчица Анна, встретившая в иерусалимском храме младенца Христа. Стих «И вовсе я не пророчица» отталкивается, конечно, от образа этой святой. Что же касается дня рождения то тут была известная путаница. Начать с того, что она писала в автобиографии: «Я родилась 11(23) июня», а праздновала, как правило, 23‑го и 24‑го, прибавляя к дате рождения по старому стилю то двенадцать дней, поскольку оно случилось в прошлом веке, тс тринадцать, поскольку отмечалось в тот же день уже в новом. Во–вторых, она любилг заметить мимоходом, что родилась в праздник Владимирской иконы Божьей Матери установленный в память избавления Руси от ордынского хана Ахмата, ее легендарного предка, на котором кончилось татарское иго. Но этот день — 23 июня по старому стилю, 6 июля по новому.

Хан Ахмат, однако, был скорее декоративным украшением, антуражем, придававшим фигуре и имени поэта пикантную яркость, не лишнюю, но и ничего не менявшую. Существенным же было ее утверждение, письменно и устно повторяемое, что она родилась в ночь на Ивана Купалу, то есть опять–таки на 24 июня по старому, 7 июля по новому, стилю. Она давала понять, растворяя, правда, серьезность своих утверждений л намеков благодушно–иронической литературностью, что магия, приписываемая этой ночи, ее обряды, поиски папоротника, цветущего огненным цветом, и с его помощью — кладов, купание и т. д., так же как и весь круг мифов, связанных с Купалой, скрывающимся в воде, в огне и в травах, подающим силу воды и теплоту солнца растениям, были усвоены ею как бы вследствие уже самого факта рождения в этот день.

Это усвоение, как сейчас принято говорить, народных традиций, сложившихся вокруг культа Ивана Купалы, а по сути языческой, то есть демонической, реальности его культа, было отнюдь не безобидным. Тем более что оно переплеталось с проникновением — или намерением проникнуть — в области действия тех таинственных сил, внешний след которых описывают главным образом мифы, объединенные культами луны и воды. «И вот я, лунатически ступая, вступила в жизнь» — не поэтическая фигура, если вернуться к воспоминанию В. С. Срезневской о «лунных ночах с тоненькой девочкой в белом платьице на крыше зеленого углового дома («Какой ужас 1 она лунатик!»)». Столь же биографична и ее внутренняя связь со стихией воды: родившаяся у моря, жившая на море каждое лето, она, по ее словам, «подружилась с морем», «плавала, как щука», по оценке свидетелей; и еще «знали соседи — я чую воду, и если рыли новый колодец, звали меня, чтоб нашла я место», как повествует поэма «У самого моря». Отсюда в ее стихах русалка, морская царевна и, наконец, китежанка; из лунатизма — сомнамбула в «Прологе», одном из самых, как кажется, чернокнижных произведений Ахматовой.

Тут была игра — и не игра. Шутка — и питательная среда ее поэзии. Стилизованные под сказку древние руины — и склубление невымышленной энергии, из которой черпала силы ее невымышленная муза. В этой тяге к «запретнейшим зонам естества», в культивировании сверхобычных свойств натуры, «шестых чувств» (а они у нее были: вещие сновидения, чтение мыслей, разгадка примет, «выдразнивание» встреч, вестей и т. д.), тоже- сказывалась ее принадлежность «своему времени», началу века с его повышенным интересом к теософии, антропософии, оккультным знаниям. «Это нам известно, — сказала она однажды, соединив большие пальцы рук и широко раздвинув остальные: положение кистей на спиритическом сеансе. — Недавно давали пять лет за один такой жест». Дело было в Комарове зимой, мы с Бродским и Мариной Басмановой, его подругой, зашли к Ахматовой в гости, Заговорили о спиритизме, я рассказал, что двое моих приятелей клянутся, что вызвали духов Гёте и Лебедева–Кумача, те явились одновременно и застряли в дверях. Она сказала, что относится к столоверчению враждебно, считая его занятием безнравственным, и сослалась еще на довод Модильяни: «Разве мне было бы приятно узнать, что кто–то может вызвать тень моей покойной матери? А впрочем, — закончила она, — возьмите словарь Брокгауза на букву «С» и прочтите статью Владимира Соловьева «Спиритизм», очень толковую». (Потом она дала нам десятку и послала в магазин за водкой и закуской. Стоял мороз, ночное небо было безоблачно, все в ярких звездах. Бродский узнавал, или делал вид, что узнает, созвездия, потом спросил меня: «А-Гэ, а почему, объясните, по науке, в северном полушарии не виден Южный Крест?» Я сказал: «Возьмите словарь Брокгауза на букву «А» и прочтите статью «Астрономия». аА вы, — сказал он тотчас, очень довольный вовремя пришедшим в голову каламбуром, — возьмите словарь Брокгауза на букву «А» и прочтите статью