Анатолий Найман - Рассказы о Анне Ахматовой

Она рассказывала, что, когда Анненский увлекался какой–то дамой, жена продавала очередную березовую рощу и отправляла его в Швейцарию, откуда он возвращался «исцеленный». Она говорила и писала, что «ослепленные дети» в «Моей тоске» — это его стихи, выброшенные из второго номера журнала «Аполлон». Но это сведения и объяснения, возможно, помогающие понять психологию его творчества, но более навязанные его поэзии, чем его поэзией. Судьба чиновника, судьба педагога ничего не прибавляет его стихам, не становится судьбой поэта в позднейшем, в ахматовском, смысле этого слова. «Считается, что в поэзии двадцатого века испанцы — боги, а русские — полубоги, слишком много у нас самоубийц», — сказала она в день, когда прочла «Дознание» Леона Фелипе. (Непосредственная реакция была: «Каков старик!» — и: «Завидую, что не я» — и восхищение переводом Гелескула.) В таком случае Анненский, разрыв сердца у которого она связывала с переносом публикации стихов в следующий номер, «бог» или «полубог»?

Однажды ослепительным летним ленинградским вечером 1963 года вдруг решили ехать в Комарово. Анна Андреевна, Нина Антоновна Ольшевская, ее сын Борис и я. Пока бегали за коньяком, пока вызывали такси, пока выехали из города, выяснилось, что одиннадцатый час, но солнце стояло высоко и всю дорогу било в глаза, Настроение было приподнятое, поездка отдавала авантюрностью, без подготовки, без обычных сборов, неизвестно, в Будке ли старики Аренсы, ухаживавшие в то лето за Ахматовой. Все по пути доставляло радость, последовательного разговора не было, случайные реплики произносились быстро и весело — в расчете на расположенных и веселых слушателей. Нина Антоновна прикинула, как нам в каком случае разместиться. Я сказал: «Вот приедем, выпьем, а там и разместимся». Анна Андреевна отозвалась: «Вы уверены, что то, что вы говорите, вполне прилично?.. Боря, разве так я воспитывала в детстве вас с братом?» Борис посмотрел на меня с сочувствием. Когда приехали, начало темнеть. Зажгли свечи, ночь была теплая, сосны стояли у самого открытого окна. Возникло странное ощущение, что мы сидим среди них, и одновременно свет, как на картинах де Ля Тура, выхватывал книжную полку, стол, икону. Мы попивали коньяк, переговаривались все реже. Неожиданно для себя — и с неожиданным волнением — я сказал: «Где–то есть стихи такие прекрасные, что все, что написаны здесь, на земле, — Анна Андреевна, простите меня, и ваши тоже, — в сравнении с ними страшная грубость, неблагозвучие, косноязычйе. Единственное земное слово, в них возможное, хотя и самое уродливое, это «прекрасный»… Может быть, какими–то строчками дает о них представление, хотя и самое отдаленное, только Блок…» Прошло несколько мгновений тишины, для меня в ту минуту совершенно естественной. Нина Антоновна и Борис, видя, что Анна Андреевна молчит, стали подтрунивать надо мной в том же стиле, что установился в машине. Внезапно Ахматова очень серьезно произнесла: «Нет, он дело говорит».

В другой раз, когда разговор зашел о современной французской поэзии, она сказала: «Я знаю, что Аполлинер — последний поэт, не надо меня в этом убеждать». Возможно — «последний европейский», но в сознании осталось «последний вообще». А вспомнил я об этом здесь, потому что сразу вслед за именем Аполлинера в той беседе всплыло имя Блока с тем же определением — «последний». Смысл был такой, что после него — или после них — началось что–то другое.

Началась поэзия, получившая сознательную установку на цитату. Главным образом чужой текст, поэтический, документальный, отсылка к мифу, но также и музыка и живопись стали вводиться в поэзию нового времени на новых основаниях, демонстративно и обязательно. Знаки культуры размещались в стихах как ориентиры, очевидные и скрытые, — в последнем случае с заложенным в них требованием поисков ключа для дешифровки.

Наши разговоры не раз касались Т. С. Элиота: в 60‑е годы оживился интерес к нему, он стал нобелевским лауреатом. Пришло его время, короткое, сфокусированным пучком света высветившее фигуру, стали актуальны идеи, переиздавались статьи. Он родился на год раньше Ахматовой и умер на год раньше. Она заговорила о нем, довольно подробно и именно о нем, а не «по поводу», за несколько дней до его смерти. (Так же беспричинно, вдруг завела она речь о Неру накануне его смерти, о Корбюзье за неделю до разрыва сердца у него.) Говорила с нежностью, как о младшем брате, всю жизнь ждавшем и под конец дождавшемся удачи: «Бедный, годами служил в банке, как тяжело ему было. Ну хоть в старости — признание, слава». Позднее показывала гостям трогательную пронзительную фотографию (он стоит, чуть пригнувшись, за креслом жены) в номере журнала «Europa Letteraria», объявлявшем о присуждении ей премии «Этна–Таормина». Я переводил тогда главу из «Бесплодной земли», потом главу из «Четырех Квартетов». В «Четырех Квартетах» она отметила строчки:

The only wisdom we can hope to acquire

Is the wisdom of humility: humility is endless.

(«Единственная мудрость, достижения которой мы можем чаять, это мудрость смирения: смирение — бесконечно».) Часто повторяла: «Humility is endless» И в это же время появился эпиграф к «Решке» — «In my beginning is my end» («В моем начале мой конец»), тоже из «Четырех Квартетов».

Элиот вводил в стихотворный текст цитаты сплошь и рядом в открытую. У Ахматовой таких коллажей нет, она вживляла цитату, предварительно перерожденную гак, чтобы чужая ткань совместилась с ее собственной. Но источники у обоих были ге же: Данте, Шекспир, Бодлер, Нерваль, Лафорг… И, кажется, именно с процитированной Элиотом строчки из «Е 1 Desdichado» Жерара де Нерваля она начала однажды разговор об этом стихотворении, прочла наизусть несколько строк, сняла с полки, te то вынула из ящика стола тоненькую книжку «Les Chim^res», открыла на «Е 1 [>esdichado» и сказала как бы с усмешкой: «А вот что переведите». Вскоре полустишие 13 этого сонета стало эпиграфом к «Предвесенней элегии»: «Toi qui m'a consolee», : переменой грамматического рода («Ты, который меня утешил»).

Следует оговориться сразу, хотя из последующего это станет ясно само собой, по ахматовские ссылки на кого–то, переклички с кем–то через цитирование чужих или отчужденно — своего собственного) текстов и по существу, а не только по приему, \ корне отличны от пересказа, пусть дословного, чьих–то сочинений или отдельных их tecT, фарширующего произведение заемными ценностями. Когда я ей прочитал нравившееся любителям поэзии стихотворение моего сверстника «Едоки картофеля», описывающее картину Ван Гога с точки зрения едоков и кончающееся строчками, в которых подытожена идея всей вещи: «То ли мы едим картофель в этом мраке, то ли он», — она недовольно фыркнула: «Пускай он самих «Едоков картофеля» напишет!» — то есть пиши, а не описывай.