Анатолий Найман - Рассказы о Анне Ахматовой

Она ввела в обиход понятие «Ахматовка». Распределить желающих видеть ее оказывалось иногда нелегким делом, визиты наезжали один на другой, посетители входящий и выходящий сталкивались в дверях, в прихожей, кто–то с кем–то был несовместим, кто–то к кому–то ревновал. Словом, узловая станция с напряженным графиком и неизбежными авариями. В Ленинграде это случалось реже, в Москве чаще. Однажды я пришел к ней днем, она сказала, что назначила на вечер такого–то. «Как такого–то! Уже назначен сякой–то, вы все перепутали». Нисколько не расстроившись, она произнесла: «Все перепуталось, и сладко повторять: Россия, Лета… — И после паузы, по слогам: — Ло–ре–ле-я». В самый первый миг мне это показалось неуважительным по отношению к «классическим» стихам, к декабристам, к каторге, повой обидой Мандельштаму от «европеянки». Но тотчас стало ясно, что это для нее в первую очередь стихи молодости, которых когда–то не существовало, которые при ней возникли, были на слуху и на языке, много раз повторялись и, вероятно, подвергались, как все в молодости, подшучиванию друзей.

Когда прощались, она иногда вместо обычных пожеланий и напутствий проговаривала из Фета: «И лобзания, и слезы, и заря, заря», — и, когда я как–то раз ответил что–то вроде, что «не знаю сам, что буду петь, но только песня зреет», она сказала, что ее любимое фетовское стихотворение «Alter ego», и продекламировала:

Как лилея глядится в нагорный ручей.

Ты стояла над первою песней моей… —

а потом подарила оттиск статьи Недоброво «Времеборец (Фет)», проникновенной я очаровательной, но хотя и направленной на то, чтобы снять с Фета клеймо «пошот, боркое хыданье», однако лишний раз привлекающей внимание к этой пародии на знаменитое «Шопот, робкое дыханье». И я подумал, читая статью, что Анна Андреевна, снижая конец стихотворения, знала, конечно же, как досталось и началу.

Иногда, когда мы выходили на прогулку (этому предшествовало; «Дайте мне мои восемь солдатских минут на сборы») и я протягивал руку для поддержки, то она, грузно на нее опершись, предваряла первый шаг стишком неизвестного мне происхождения: «Ну? Бобик Жучку взял под ручку?»

Апрельским вечером 1964 года мы сидели за столом у Ардовых, на Ордынке: Ахматова; Аманда Хэйт, молодая англичанка, тогда писавшая диссертацию об ее поэзии: другая англичанка, подруга Аманды, и я. Еще накануне я условился с девушками, что они заедут сюда за мной и мы отправимся в чей–то дом, где я начитаю на магнитофон, особенно внимательно следя за произношением, хрестоматийные русские стихи, после чего мы на этом же магнитофоне послушаем записи Beatles, недавно вошедших в моду. Когда подошло время отъезда и об этом объявили Ахматовой, оказалось, что она рассчитывала провести с нами весь вечер Девушки по–европейски любезно и так же категорично объяснили, что «нельзя не ехать, если нас ждут». Я колебался: нарушать договоренность, а главное, отказываться от задуманного развлечения не хотелось. Посидели еще некоторое время, потом поднялись. Анна Андреевна иронически на нас поглядела и жалобно сказала, показав им на меня: «Увозите? А еще просвещенные мореплавательницы!» Это побитый Расплюев в «Свадьбе Кречинского» сокрушается: «Бокс!., английское изобретение!. А?. Англичане–то, образованный–то народ, просвещенные мореплаватели…» Смешно было, потому что к месту, и еще смешнее, потому что. по логике происходящего, совсем не к месту. При чем тут, тут, где она только что сидела величественная, безмолвная, неподвижная, да и сию минуту сходит, опираясь на мою руку, вниз по ступенькам, как будто двинулось изваяние, она, из чьих скорбно сомкнутых уст ожидаешь услышать разве что глухие и торжественные слова про шелест трав и восклицанье муз, — при чем тут Бобик? При чем тут, в тесной комнатке, куда вместе с посетителем, прочищающим оттаявший нос, врывается кухонный чад и где под топчан впихнуты два картонных чемодана: рукописи и одёжа, — при чем тут Лорелея?

Это был, так сказать, патентованный ахматовский прием, почти правило: надеть перчатку с левой руки на правую, вывернуть ситуацию наизнанку, снизить высокий стиль, поднять низменное, столкнуть несопоставимые на первый взгляд вещи, расположить в стихах слова под новым углом друг относительно друга. «Тогда же возникла его теория знакомства слов», — пишет она о Мандельштаме. Она утверждала, что поэт всегда «неуместен», всегда «воплощенная бестактность», приводила в пример Пушкина, который в альманахе «Библиотека для чтения» среди потока праздничных стихов разных поэтов, посвященных годовщине войны 1812 года и по случаю открытия Александрийской колонны на Дворцовой площади, поместил элегию «Безумных лет угасшее веселье». «Так неуместно, так бестактно».

«По мне, в стихах все быть должно некстати, не так, как у людей».

И, однако, вспомненное не к месту, сопоставленное некстати производило впечатление естественного, чуть ли не само собой разумеющегося. Отсылка к Горацию и намек на Шекспира, окрик на улице и восклицания муз доходили до людей и пленяли людей интонацией самой обыденной, бытовой, сто раз слышанной и настолько распространенной, что если по Зощенко можно восстановить городской язык 20 – 30‑х годов, то по Ахматовой — интонации русской речи первой половины XX века, Интонация Ахматовой действовала одинаково на неискушенную в поэзии домохозяйку и на изощренного в анализе текстов структуралиста, это видно из того, что он, как и она, прилеплялся к стихам Ахматовой, а не, к примеру, Вячеслава Иванова или, на худой конец, Волошина, не менее «культурным».

Ахматова была антитеатральна, она совсем не умела показать человека, изобразить, как он говорит, но у нее были идеальные, несравненные слух и память на то, как расставлены в реплике, во фразе, в периоде слова, или — если они были расставлены неточно — на то, как должны быть расставлены. Она говорила, что можно поручиться, что фраза, услышанная молодым Иваном Сергеевичем Тургеневым в прихожей у Плетнева, совершенно достоверна, Стоя уже в шинели и шляпе, Пушкин обращался к собеседнику: «Хороши наши министры! нечего сказать!» «Так и видишь арапа!»

Ее собственная речь, какой бы ни блистала живостью, всегда производила впечатление составленной из тщательно и долго отбиравшихся слов. Она умела записать интонацию с той же точностью, с какой делается нотная запись мелодии «А, это снова ты», «Подумаешь, тоже работа» — только чисто взятые ноты, только тот звук, который дает клавиша, клавиша музыкального инструмента, настроенного «так, как у людей»,

Записи уже как бы содержат в себе обозначения: «печально», «бодро, но не слишком», «торжественно» — и даже уточняющие, уже почти театральные ремарки: