Елена Юнгер - Друзей прекрасные черты

Рассказывая, так увлекается, что полностью играет целую сцену — месье Верду с проституткой («Единственная порядочная женщина, встретившаяся герою», — говорит он). Играет за себя и за партнершу. Так убедительно, так прекрасно. В этом фильме он впервые появится без грима.

Бесшумно открывается дверь. На пороге дворецкий. Сперва негромко произносит какую-то фразу, а потом докладывает, что обед сервирован.

За столом мое место рядом с хозяином. Не будучи очень опытной в светских обедах, смотрю с некоторым ужасом на огромное количество вилок, вилочек, лежащих у моей тарелки.

Обслуживают не по американскому обычаю — там первой подают хозяйке, — а на европейский манер. Лакей в белой куртке, держа громадное блюдо живописно уложенных сырых овощей, начинает с меня.

Как же быть? На мгновение теряюсь, но тут же беру маленькую вилочку и подцепляю маслину. Что я сделала! Все остальные гости берут овощи руками.

Хозяин, казалось, ничего не заметил: он очень оживлен, все время что-то рассказывает, смеется сам и смешит других. Когда же наконец ему последнему подносят блюдо, он, не прерывая рассказа, не глядя, берет ту же самую вилочку и кладет себе на тарелку маслину…

А сколько в нем милой, детской непосредственности! Привезли в подарок самый лучший грузинский коньяк. Сейчас же он потребовал откупорить его, подать специальные дегустационные бокалы — широкие внизу, узкие сверху. Наливает на донышко, греет в руках, вдыхает аромат с таким искренним удовольствием, так заразительно восхищается, что и самой хочется поскорее глотнуть из этого тонкого необычного сосуда.

В одной из центральных частей города помещается его студия. Маленькая, старомодная, без последних технических достижений. Всего один павильон. Большой двор. Во дворе все еще стоят выстроенные для последней картины «Диктатор» улицы. В павильоне большой кабинет Хинкеля (пародия на Гитлера) из той же картины. Сейчас студия пуста. Никого нет, кроме сторожа. Скоро будет закончен новый сценарий и снова здесь все оживет.

Крошечная уборная, так не похожая на роскошные, полные зеркал, вертящихся кресел, хрустальных флаконов, уборные современных звезд. В ящике стола черный карандаш для бровей и глаз, кусочек крепе для усов, заячья лапка.

— Вот и весь мой грим, — говорит он.

В шкафу старые широкие брюки, башмаки с загнутыми носами, тросточка, котелок. Смотришь на них, как на старых знакомых.

Малюсенький просмотровый зал. Как-то он показывал в нем несколько своих старых короткометражных картин. Я взяла с собой свою маленькую дочку. Она хохотала, чуть не падая с кресла. Чаплин, не отрываясь, смотрел на нее.

— Вот настоящее, неиспорченное восприятие, ради этого и стоит работать, — сказал он.

Меня всегда поражала в Чаплине совершенность, если можно так выразиться, его действий.

Что бы он ни делал, казалось, что именно это он делает лучше всего. Когда он играет в теннис, думаешь: неужели этот человек еще что-нибудь может делать на такой недосягаемой высоте? Танцует ли он, рассказывает ли — кажется, что вот как раз это-то и есть его единственный дар. Даже ест и пьет он особенно изящно и красиво.

Как-то в начале знакомства он предложил станцевать с ним танго. Я чуть не померла со страха. Глядя на него, такого легкого, воздушного в танце, чувствовала себя неповоротливой, неуклюжей. Оказавшись в его руках, я и думать забыла об этом. Он заставил меня выделывать самые сложные фигуры так непринужденно, без всяких усилий, будто я танцевала с ним всю жизнь.

Всегда с ним было просто и свободно. Талантливейший, доброжелательный собеседник, он подмечал любой пустяк, придавал ему особый смысл, приятный и лестный для партнера. Одна русская женщина, плохо говорившая по-английски, рассказывая про какого-то несимпатичного ей человека, сказала (буквальный перевод): «Мне неприятно совершать с ним рукопожатие». Чаплин пришел в восторг: «Она же поэт!» — и даже цитировал ее.

Ему противна была всякая фальшь, показуха. Не выносил мещанства. Не очень любил актерское общество. И в фильмы свои старался найти какого-нибудь нового, неизвестного артиста. Как актера очень ценил Адольфа Менжу. Дружил с Дугласом Фербенксом и Мэри Пикфорд.

У них с Уной все было ясно, просто и естественно на редкость.

Я думала, что он не умеет водить машину. Каждый раз, когда случалось куда-нибудь ездить вместе с ними, за рулем сидел солидный шофер. Очень осторожный, аккуратный, не превышающий скорости. Еще бы, он вез такого драгоценного человека! Мне казалось, что и сам Чаплин побаивается быстрой езды.

Как-то вечером они предложили поехать за город, довольно далеко, на берег океана. На месте шофера сидел сам хозяин.

— Разве вы умеете управлять машиной? — спросила я.

— Немножко, — ответил он.

— Я сижу рядом. Я на страже, — улыбаясь, сказала Уна.

Дорога была довольно узкая, извилистая и гористая. Мы мчались с бешеной скоростью. Без всякого напряжения, с обычной своей непринужденностью рассказывал он какие-то истории, заливаясь смехом. Увлекаясь, жестикулировал обеими руками, отпускал руль, не снижая скорости. Я посматривала на Уну — она сидела спокойная и уверенная.

Шестнадцатого апреля он пригласил на свой день рождения. Отпраздновать его решил не дома, а у своего друга, неофициально женатого на известной негритянской танцовщице, очень умной, обаятельной женщине. Вдали от города, в прериях — деревянное бунгало с бревенчатыми стенами, с бревенчатым потолком. Конюшня с великолепными лошадьми.

Гостей было всего несколько человек. Как всегда с Чаплинами, было уютно, весело и интересно. В середине ужина захлопали двери и появилась, как в ковбойском фильме, стройная девушка в высоких сапогах, в широкополой шляпе — дочь хозяина от первого брака, прискакавшая верхом с прогулки. Отец пожурил ее за опоздание, мачеха взяла под защиту. И в этой семье чувствовалась спокойная, дружная, светлая жизнь.

Чаплину очень хотелось побывать в Советском Союзе. Не знаю, почему он так и не приехал к нам. В сороковых годах предполагался его фестиваль в Москве. Ему даже были присланы образцы пригласительных билетов. Он обрадовался, как ребенок. Держа конверт в руке, нетерпеливо искал очки, как назло потерялись! Нашел, придерживая их рукой, надевал долго, углубился в рассматриванье билетов. С гордостью их всем показывал.

Ему очень нравились русские, нравился русский язык. Иногда он напевал: «Гай-да тройка, снег пушистый» — или, раскатисто произнося русское «р-р-р», говорил: «На горе Арарат растет красный виноград», этим, пожалуй, его познания и ограничивались.

А Уна, «моя четырехглазая», как называл ее иногда Чаплин, когда она надевала очки, Уна серьезно занималась русским языком. Однажды она показала написанное ею целое сочинение о том, как она проводит свой день. Все было очень хорошо и правильно, только в конце стояла такая фраза: «Каждый вечер в одиннадцать часов я обычно ухожу в отставку». Так она перевела, тщательно пользуясь словарем, английский глагол, имеющий несколько значений (в том числе и отход ко сну).