Алла Демидова - «Всему на этом свете бывает конец…»

5 февраля . «Вишневый сад» отменили. Высоцкий запил. Он снимался у Митты в «Арапе Петра», посмотрел материал, он ему не понравился, поссорился с Миттой – и сорвался. Но, говорят, пришел на юбилейный вечер Массальского Павла Владимировича – руководителя курса, где учился Высоцкий.

У Высоцкого, как я говорила, не было дублера в нашем театре только в двух спектаклях – в «Гамлете» и в «Вишневом саде». Каждый год он месяца на два – на три уезжал к своей жене Марине Влади во Францию. Они много путешествовали, и он всегда возвращался немного другим. Западным. Его свободная уверенная манера общаться с людьми была всегда, но после западных отлучек в нем еще появлялась какая-то покровительность. Это, кстати, очень ложилось на роль Лопахина. И играть после его возвращения было легко. Но он часто срывался – пил. Пил, кстати, и Золотухин, правда, «Вишневый сад» никогда не отменялся из-за Золотухина, но из-за Высоцкого бывало. Пил и Антипов, который играл Симеонова-Пищика, но его можно было быстро заменить, и на ходе спектакля это не отражалось.

Однажды мне Высоцкий сказал, что он нашел лекарство, которое покрывает алкоголь. Утром, например, мы его видели пьяным, а вечером он спокойно играл «Гамлета». И только где-то в 79-м году я поняла, что это «спасительное лекарство» – наркотики.

После смерти Высоцкого в 1980 году из репертуара «Таганки» ушли и «Гамлет», и «Вишневый сад».

Когда Эфрос пришел на Таганку художественным руководителем, в марте 1984 года, он говорил, что хочет восстановить «Вишневый сад» и ввести на роль Лопахина какого-нибудь артиста.

20 сентября 1976 года мы поехали в Югославию, в Белград, на 10-летний юбилей БИТЕФа. Пожалуй, тогда это был самый серьезный театральный фестиваль. От «Таганки» пригласили «Гамлета» и «Вишневый сад». Любимов повез только «Гамлета».

В Белграде на пресс-конференции нас постоянно спрашивали о «Вишневом саде». Но что мы могли им ответить? Отделывались какими-то незначительными словами.

Тогда первую премию разделили три спектакля: наш «Гамлет», бруковский «Сон в летнюю ночь» и спектакль Боба Уилсона «Эйнштейн на пляже».

Восстановленный в 85-м году «Вишневый сад», к сожалению, утратил тот нерв, который был в спектакле в начале. Это было и из-за того, что не было Высоцкого-Лопахина, и из-за того, что мы были уже другие. «Таганка» пережила за эти годы ряд трагических событий, и из спектакля ушла наша былая «беспечность», которая нужна была для всех исполнителей «Вишневого сада». Эфросовская формула «опасность и беспечность» теперь требовала изменений в рисунках ролей. А в моем исполнении появилось больше сарказма.

Спектакль мы стали играть на Новой сцене «Таганки». Сцена была в два раза больше прежней сцены и требовала более широких мазков. Из спектакля ушло ощущение поэзии и «беспечной красоты» («мороз в три градуса, а вишня вся в цвету!»).

Спектакль стал, может быть, даже более трагичным. Мы теряли не Сад, а «Таганку». Мы это не акцентировали, но мы этим жили.

Если раньше в спектакле превалировал дуэт Высоцкий – Демидова, то теперь ведущими стали Демидова – Золотухин. Простите, что я так говорю, но так это было. Золотухин стал играть намного лучше, нежнее относился к Раневской, оберегал ее. Высоцкий играл страсть, затаенную любовь к Раневской. Страсть эта вырывалась неожиданными выплесками, которые были хорошо известны в его песнях. В Дьяченко, который теперь играл Лопахина, этого свойства не было от природы. Он бытовой, прозаический актер, и как я ему ни объясняла, что нужно играть в старом рисунке Лопахина, он, может быть, и хотел, но не умел это воплотить.

Золотухин стал играть Петю Трофимова проще, печальнее, и за его известными монологами сквозила горечь. Он повзрослел. Чувствовал какую-то ответственность и за «Вишневый сад», и за сам театр, где в это время происходили драматические события.

Изменился и сам Эфрос. Раньше он на «Таганке» был гостем, а теперь стал хозяином. Он купил этот Сад. Конечно, он не стал рубить деревья и не отменял старые спектакли, но относился к ним равнодушно. Он сам стал заложником Рока.

Театральная жизнь 80-х годов отличалась заметно от 70-х. Появилась другая публика. Зрители стали реагировать на другие вещи. Неожиданно зрительный зал откликался на какую-нибудь реплику, которой не замечали в 70-х годах. Например, безобидная, проходная фраза Фирса об освобождении крестьян от крепостного права: «И помню, все рады, а чему рады, и сами не знают» – вызывала у зрителей неожиданную реакцию и ассоциировалась у них с какими-то сегодняшними переменами в жизни. Они шли на Таганку, где, как они слышали, все касается сегодняшних проблем, и поэтому и выискивали в спектакле ответы на эти свои проблемы. Или лопахинская фраза – «жизнь у нас дурацкая» – тоже вызывала бурную реакцию. Как и его слова, что стоит у нас начать какое-нибудь дело, сразу понимаешь, «как мало честных, порядочных людей».

Зрителей уже не волновала проблема чеховских постановок, они не думали сравнивать Эфроса и Любимова, например, а просто шли на «скандальный спектакль» в «скандальный театр». И конечно, им было больше по сердцу обличение. Слова Пети Трофимова, например: «Громадное большинство той интеллигенции, какую я знаю, ничего не ищет, ничего не делает и к труду пока не способно». Раньше Золотухин эти слова пробрасывал скороговоркой. Они звучали в контексте с другим. Говорил их Золотухин с горечью. А теперь – почти в зал, «по-таганковски».

А Лопахин стал совсем другой. Он, правда, – как писал Чехов Станиславскому, – купец, но порядочный человек. Артист все делал правильно и старался держать рисунок роли, сделанный Высоцким, но он, к сожалению, не был Высоцким, не мог играть так нервно, самозабвенно и страстно.

Из спектакля ушла трепетность и незащищенность.

До прихода Эфроса на Таганку в качестве главного режиссера он мне позвонил и предложил совместную работу по пьесе Уильямса «Прекрасное воскресенье у озера Сакре-Кер». Пьеса для четырех актрис. Начали мы репетировать в Театре на Малой Бронной: Оля Яковлева, Марина Неелова, Настя Вертинская и я. Но в это время начались переговоры с Эфросом о его переходе на Таганку, и репетиции приостановились.

Когда он пришел на Таганку, то своим первым спектаклем он заявил горьковское «На дне». Мне досталась небольшая роль Анны, но атмосфера в театре была не для работы, и я попросила Эфроса меня от этой роли освободить.

Приблизительно через год я подала директору заявление об уходе. Написала письмо Эфросу. Но потом он меня вызвал, поговорил, успокоил – он удивительно мог успокаивать. Говорил, что надо восстановить «Вишневый сад».

Он был очень демократичен, с ним у меня не было привычной дистанции: главный режиссер и подневольная актриса. Я очень ценю редкое сочетание таланта с демократизмом в работе. Так это было с Андреем Тарковским, с Анатолием Васильевым или с Евгением Колобовым, Кириллом Серебренниковым. Так и с Эфросом. Я его не боялась, и он меня, конечно, уговорил остаться. Я работала дальше.