Олег Дорман - Я медленно открыла эту дверь

Нас набирал Туркин, главный теоретик кинодраматургии. Во время экзамена на втором курсе он умер. Принял экзамен, каждому сказал что-нибудь важное, прощальное, пошел в столовую напротив, в Институт марксизма-ленинизма, – ВГИК был тогда недостроен, не было спортивного зала, просмотровых, смотреть фильмы мы ходили на студию Горького, а преподаватели ходили в Институт марксизма-ленинизма напротив, там имелась хорошая столовая, где их хорошо кормили, – Туркин пошел в эту самую столовую и умер по дороге. И нас взял Габрилович, который в это время вел курс, где училась Мила.

Помню, как он хвалил ее дипломный сценарий, подробно нам пересказывал.

Мы поступили в пятьдесят пятом. После пятьдесят шестого (двадцатый съезд, развенчание культа личности Сталина) мы стали заниматься только одним: выяснением, кто мы такие и почему так случилось. Все писали про вернувшихся из ссылок и лагерей. Всё время устраивались бурные собрания по разным морально-этическим поводам. Время было опасное. Все, с одной стороны, расхрабрились после съезда, а с другой – комсомолу велели взять дело в свои руки и не распускать молодежь. Уже после 56-го посадили двух ребят младше нас на курс. За анекдоты. ВГИК мгновенно собрался на митинг в большом зале. Выступали, требовали, чтобы кто-то из руководства явился и объяснил, за что наших ребят арестовали. И вот на этом собрании Мила выступила очень грамотно, по-адвокатски. Пришел Солдатенко из райкома комсомола. Пробовал говорить, ему кричали «долой, долой!», согнали со сцены. Еще какой-то приходил, тоже из районного комитета комсомола. Нам, конечно, ничего не объяснили. Сказали: это дело прокуратуры, это не в нашем ведении. Ребята отсидели три года.

«Оттепель» была не такая уж оттепель. Из Литинститута выгнали самых известных – Ахмадулину, Евтушенко, Вадима Трунина, Юнну Мориц. Это транслировалось на всю страну. Печатались фельетоны, то в «Литературке», то в «Комсомолке», то в «Правде». А если в «Правде» – то всё. Во ВГИКе – история с «левыми концертами», на которых молодые актеры что-то заработали. Люся Гурченко в эту историю попала, наша Дая Смирнова. Тоже сначала фельетон, потом собрание кошмарное.

Много было иностранных студентов. На волне свободы китайцы и корейцы жаловались, что их не строго учат, не строго принимают экзамен. Киру Муратову, которая была выдающейся студенткой, и Герасимов ее обожал, выгоняли из румынского комсомола. Она импрессионистами занималась, какой-то сделала неправильный доклад.

Один студент, довольно взрослый, наркоман, от полного безденежья украл фотоаппарат и продал. Наркоманы тогда редко, но встречались. И ребята с его курса знали, что он ради наркотиков готов на всё. Украл фотоаппарат, а свалил на корейца. Что якобы тот украл. Корейца выселили из общежития, выгнали из института и выслали. В Пхеньяне его расстреляли немедленно. Такие были нравы в Корее и Китае. Куда потом делся наркоман, не знаю. Едва ли из него что-нибудь вышло. Некоторых корейцев и китайцев выгоняли, и они за платформой «Яуза» ставили палатки, жили в лесочке, только чтобы не возвращаться на родину. Надеялись в Казахстан перебраться, их действительно приглашали туда.

Самая знаменитая история была с капустником, который записали на магнитофон дома у Наташи Вайсфельд. Ничего крамольного в этом капустнике не было, да его и стерли в тот же вечер, как записали, – но кто-то донес, и многих ребят выгнали из института.

ВГИК такой был. Я даже не защищала диплом, когда пришла пора, хотя у меня было чем защищаться, но мы уже не ходили, я уже ненавидела ВГИК.

А с Милой мы понимали, что можем доверять друг дружке. И доверяли. Сразу было ясно, кто есть кто. Но близкими наши отношения стали позже.

Мила начала работать редактором в объединении «Юность» на Мосфильме. И они со мной заключили договор, заказали сценарий по книге тогда знаменитого рабочего Оськина. Он работал каменщиком в Темиртау, писал в многотиражку, потом его воспоминания напечатали в журнале. И я придумала фильм про вот такого честного рабочего корреспондента, который хорошо знает ситуацию. Назвала «Рабочий корреспондент» или что-то в этом роде. В редколлегии «Юности» состоял Сергей Александрович Ермолинский, муж Милиной тети, знаменитый драматург. Он написал сценариев больше всех сценаристов и был старейшим в редколлегии. Он сразу предупредил: ничего не выйдет из этой затеи. Сценарий не пройдет. Дело в том, что Оськин описывал, как обманывают рабочих, как жутко воруют начальники и эксплуатируют безответный народ, и как всё приходит к бунту. В Темиртау был бунт, там танки вводили. Фильм получился бы, какие и Вайда не делал. Но в Польше это ещё могло бы пройти, а у нас, конечно, не могло, и сценарий пролетел – и Сергей Александрович хорошо объяснил, почему. А Мила очень была огорчена. Она меня продвигала, и вскоре заключили со мной другой договор – на то, что потом стало фильмом «Долгие проводы». Сначала я написала заявку. Мила была редактором. Ей так понравилась эта заявка, написанная, как рассказ, на десять страниц, что она читала ее вслух своим студентам. В объединении приняли на ура. Я написала сценарий. Его сначала не принимали. Хмелик не одобрял. Помню, с чего он начал обсуждение: «Все стали хорошо писать». Ему не нравилось, что все стали хорошо писать. Он делал перед этим «Друг мой, Колька», и в моём сценарии ему не хватало социального протеста. Я переделала. Снова не приняли. В третий раз приняли. Но не было хорошего режиссера, о Кире Муратовой тогда никто и не думал, она появилась позже, когда сценарий забрала Одесская киностудия. Мы с Кирой стали переписывать. Ссорились. Мирились. Я приезжала из Одессы и жаловалась Миле. Мила была в курсе всех вариантов. Она хорошо слушала и обязательно какой-нибудь мудрый совет давала. Мне всегда нужны были старшие подруги. Я как-то долго чувствовала себя маленькой среди взрослых. Да, лет пятьдесят мы дружили и ни разу не поссорились. Недавно, уже в старости, выяснили, что могли познакомиться еще в День победы. И Мила, и я вышли тогда на Садовое – дальше, на Красную площадь, не пускали, только по пропускам, – и стояли мы там, на Садовом, совсем рядом…

Мы всё друг другу рассказывали. Чего никому больше не рассказывали. Мила как-то всё понимала. И сама мне рассказывала.

Помню смешную историю, как ей вдруг принесли подарок. Мила поддержала один сценарий, и вдруг авторы принесли ей что-то дорогое, дорогие духи, кажется. Она была крайне изумлена. Потом уже оказалось, что на студии Горького сценариев не запускают без взятки. После Пятого съезда это обсуждали на пленумах, даже просили руки поднять тех, кто ничего никому не давал. А тогда Мила выступила, поддержала сценарий на худсовете – и авторы привычно понесли ей дань. То есть это была не взятка даже – благодарность.