Олег Дорман - Я медленно открыла эту дверь

У меня, видимо, была легкая рука. Через несколько дней мне снова выпала роль «девочки с папкой, в которой лежит договор». Но тут режиссером выступила уже Мила Голубкина, за что я была благодарна ей в очередной раз.

Дело в том, что в тот день на студии был закрытый просмотр, для высшего начальства, недавно сделанного и сразу запрещенного к показу фильма «Андрей Рублев». Мила уже успела посмотреть его на каком-то, тоже закрытом, рабочем просмотре. И решила помочь мне увидеть эту картину, тем паче в авторском варианте. Но как? Мила придумала. В объединении лежала заявка на сценарий от Андрона Кончаловского и Андрея Тарковского (названия не помню, дальнейшей судьбы не знаю). И я должна была как младший редактор пойти и подписать у каждого из них какую-то бумагу.

– С этой папкой ты проникнешь в зал, а там уж – как получится, попытка не пытка, – напутствовала меня Мила.

Подойдя к просмотровому залу, я увидела мечущегося Тарковского, нервно кусавшего ногти; стесняясь, обратилась к нему с какими-то словами про подпись, он отмахнулся, а затем вдруг вернулся и почти прошептал: «Так. Вон, сидит Андрон, иди к нему, пусть подпишет, потом ныряй где-нибудь впереди под кресло и замри…» Он подвел меня к двери почти пустого зала, сказав охранявшему вход человеку про срочную подпись. Дальше все было так, как он – и Мила – придумали. Не буду говорить о том, какое потрясение я испытала тогда, в свои 25 лет, и продолжаю испытывать поныне от этого фильма. И опять – низкий поклон Миле.

АНДРЕЙ: Я не раз слышал от тебя рассказы о знакомстве с Милой и о счастливом времени, которое ты провела в общении с ней на «Мосфильме». У меня сложилось впечатление, что Мила опекала тебя как старшая сестра.

МАША: Так оно и было, а с течением времени, по прошествии уже десятилетий, это ощущение родства только усиливалось, причем с обеих сторон. Для меня она была самым родным человеком.

АНДРЕЙ: Марина Цветаева как-то заметила, что люди, независимо от возраста, делятся на старших и младших. Мила была старшей в любом обществе, в любой компании. Исключение составляли, пожалуй, тетя – Татьяна Александровна Луговская – и некоторые особо чтимые посетители ее дома, впрочем, те, кто «не особо», там и не бывали. Слушая твои рассказы о знакомстве с Милой, я проникся к ней заочным расположением. На это повлияло еще и то обстоятельство, что Мила была дочерью поэта Владимира Луговского. Я довольно хорошо знал советскую поэзию поры ее мощного расцвета, и такие имена как Николай Асеев, Илья Сельвинский, Владимир Луговской известны мне были не понаслышке. И мне так помнится, что раньше, чем с Милой, ты меня познакомила с ее тетей – Татьяной Александровной Луговской и ее мужем – писателем и драматургом Сергеем Александровичем Ермолинским.

МАША: Это было в Ялте, в Доме творчества писателей, в 1974 году. Не помню, как мы туда забрели, но помню, что в те чудесные майские дни, когда многие москвичи устремлялись в Ялту полюбоваться ярко-лиловыми вспышками иудина дерева на фоне бирюзового моря, Татьяна Александровна и Сергей Александрович встретили нас чрезвычайно радушно, пригласив бывать у них и в Ялте, и в Москве.

АНДРЕЙ: Приглашением «бывать у них» мы тут же воспользовались, узнав, что в тот же вечер «у писателей» (то есть в Центральном доме литераторов) показывают «Набережную туманов» Марселя Карне с Жаном Габеном и Мишель Морган. Пришли на просмотр вместе с Мишей Богиным, которого случайно встретили на набережной. После просмотра живо обсуждали фильм всей компанией, включая еще одного жильца писательского дома – Виктора Борисовича Шкловского.

Вспоминать о ком-либо, тем более о близком человеке – задача и волнующая, и непростая. Потому что всё время ты находишься между двумя искушениями. С одной стороны, хочется припомнить всё («а вот я помню, был еще такой случай»), а с другой – хочется не упустить в образе того, о ком вспоминаешь, нечто главное, что его отличало от других.

МАША: Так. Больше всего на свете Мила любила читать. Приоритет принадлежал мемуарной литературе. В последние годы чтение давалось ей всё труднее и труднее. Друзья помогали ей справляться с электронной книжкой: выставляли максимальный шрифт, а иного она уже не видела, и хотя на странице помещалось всего 3–4 слова, она упорно продолжала читать, говоря, что это ей жизненно необходимо.

Я думаю, на втором месте были путешествия. Разные, в основном в советское время, это были туристические поездки от Союза кинематографистов. Она с удовольствием рассказывала о посещении Лондона и Парижа, особенно Париж ее волновал – она там встречалась (тайно, поскольку он был выслан из СССР) с писателем Виктором Некрасовым, которого любила и почитала.

АНДРЕЙ: Но всем заграницам она предпочитала Россию. Особенно те места, где была вода. Такие же предпочтения были у Антона Павловича Чехова. Он говорил, что любит русскую природу за ее скромность, невзрачность, словом, за то, что она в сравнении с другими – «левитанистей».

МАША: Вот-вот. Вскоре после нашего с ней знакомства мы решили отправиться с семьями на Север. Первый раз, думаю, году в 67-м. Мы – четверо взрослых и двое тогда еще маленьких Милиных детей – решили провести отпуск на Онежском озере. Кто инициировал эту поездку, не помню, но собрались и поехали. И здесь Мила проявила свои недюжинные таланты. Она была сильна, умела во всём, терпелива, вынослива, оказалась прекрасной хозяйкой и поваром. Я перечисляю эти ее качества, потому что поначалу поездка оказалась очень трудной. Ехали в общем вагоне, в Петрозаводске ночевали в каком-то не очень жилом здании, спали на матрасах, на полу. Затем на перекладных двигались вокруг Онежского озера. Красота немыслимая, но снять жильё оказалось делом невозможным. Обычая такого тогда не было, сдавать жильё. Наконец удалось уговорить двух стариков, они разрешили нам у них пожить. Главным уговорщиком выступила Мила.

Деревенька эта – всего в несколько изб – стояла на самом краю озера. Купаться невозможно – холодно. Мила, правда, один раз все же искупалась. Она всегда делала это, везде, где только была вода. По озеру, окруженному сплошным лесом (а в нем – заросли ягоды морошки), сплавляли огромные деревья. Наш хозяин, необыкновенной замечательности человек, в ватнике, в зимней шапке, одно ухо которой всегда было поднято вверх («прямо дед Щукарь какой-то», говорила Мила), каждый день брал в руки огромную палку с железным крючком на конце и пытался выловить и вытащить на берег какое-нибудь дерево. Задача была деду явно не по силам, но изредка дело удавалось. Тогда он приступал к рубке огромного дерева на мелкие поленья, которые складывал в сарае, чтобы топить избу зимой. И всё это – не снимая ватника и ушанки, хотя стояло лето, и мы ходили в платьях. В деревне все занимались тем же промыслом, иначе было не выжить. И пили самогон. Всякое утро, выйдя за калитку, можно было увидеть у каждого дома спящего на земле пьяного хозяина. Однако все были добры к нам, хотя иногда мы замечали, что они крутят у виска пальцем, давая понять, что мы, по меньшей мере, странные. Еще бы – кроме нас, полагаю, не бывало там никогда никого из Москвы. Мила относилась к их пьянству снисходительно, приговаривая «а как им, бедным, быть-то». Наш не пил. Они с женой угощали нас очень вкусными пирогами то с морошкой, то с рыбой.