Олег Дорман - Я медленно открыла эту дверь

Так и остался для нее в этой шубе. Сытый, успешный человек. Скорее всего, негодяй.

Память туманна, как сон сторожа на еврейском кладбище вблизи кожевенного завода.

Я помню ее голос. Он был хриплым и тягучим, как поезд, на котором она ехала в эвакуацию с мамой. Я помню, как она об этом рассказывала, сидя в кресле на той еще старой квартире на Смоленке, туда вели ступеньки и дверь на первом этаже деревянного флигеля. Сейчас там, кажется, поликлиника, это было лет тридцать назад. За ней была большая загадочная жизнь, она казалась мне красивой старухой, сейчас мне столько, сколько ей тогда.

В этой ее квартире я оказался благодаря случайности, но, как часто бывает, решающей и бесповоротной. Она любила рассказывать об этом – как случайно прочла мою вступительную работу во ВГИК, когда случайно зашла в кабинет, где другой мастер откинул работу в ворох других со словами: «Какая-то антисоветская ерунда». И она сказала: «Дайте посмотреть».

Антисоветского в той работе могло быть только то, что там присутствовал ростовский кордебалет, где я тогда работал на подыгрышах. Текст назывался «Пять монологов о джазе» и был написан в перерыве между номерами варьете в гримерке гостиницы «Ростов». За другое автора хвалить, думаю, было нечего, но так я оказался в ее мастерской заочного отделения ВГИКа, в мастерской Валуцкого и Голубкиной. В именах мастеров я был тогда так же несведущ, как мои товарищи по работе, которые считали ее той самой актрисой и исполнительницей песен в фильме «Гусарская баллада».

Я иногда думал, как бы сложилась моя жизнь, если бы тот мастер откинул мою работу чуть раньше, чем она вошла, или откинул молча, или с другими словами, или если бы она задержалась в коридоре ВГИКа. Написал бы ли я после этого хоть что-нибудь, кроме быстрых нотных партий для альт-саксофона или темок для джем-сейшенов. Возможно, я бы умер в сочинском ресторане жирный от алкоголизма или не умер бы со своими друзьями в Америке, куда они уехали, и до сих пор работал бы водителем грузовика. Она изменила мою жизнь, я продал свой саксофон «Кон» за 650 рублей и стал сценаристом.

Я сидел тогда в ее комнате на Смоленке и не знал, как мне повезло. Я как-то сразу попал в круг ее близких и друзей, пусть не близко, по касательной, в эту квартиру на Смоленке, а потом и на Аэропорте, куда она переехала, и еще не понимал, что мне уникально повезло оказаться в ее жизни или рядом с ней, не только потому, что она взяла на себя заботу обо мне, но и потому, что я попал в среду. Уникальную среду людей и отношений, в которую никогда бы не попал без нее. Ни за какие деньги и коврижки.

Сейчас, когда я общаюсь с молодыми людьми из мира, как они сами называют, киноиндустрии, я их жалею, потому что они этого не знали и не узнают уже никогда, бедные люди. Я ничем не смогу им помочь в этом. У нас сегодня уже нет никакой среды.

За что я ее любил? За этот голос. За внимательность таланта. За то, что отражалось в ее глазах, когда она слушала меня. Весь я, всё, что во мне было, мои слова, тексты, рассуждения, мои невзгоды и радости. Никто так больше не слушал меня. Наверное, так было со всеми, кого она слушала. Внимательность таланта. Даже в том, как она называла моё имя.

Последний раз это произошло за полгода до ее смерти. Когда я обещал ее навестить. Но так и не пришел. Не хотел видеть ее слепой и глухой, она тоже не шибко хотела этого, я это понял. Мы покричали друг дружке в телефон какие-то слова. Что-то о здоровье, о том, что я пишу. Что она прочла большими буквами на планшете. Чьи-то воспоминания. Я понял, что она меня помнит, помнит мою жену, мою дочь. И всё. Теперь остался голос.

Я любил ее за голос, за то, что любила меня.

За то, что взяла меня с собой на Высшие курсы, где ей предложили место директора, а она мне – место лаборанта и комнату в общежитии, где я прожил шесть лет по ее доброй воле вместе с режиссером Дворцевым, который тоже жил там по ее доброй воле, и благодаря этой доброй воле мы сделали с ним два фильма, выигравшие Пальмовую каннскую ветвь в разные годы. За то, что взяла меня в свою мастерскую с Семеном Лунгиным. И за то, что я попал в его дом, где всегда чем-то кормили, и всегда трещина в окне, и была чудесная умная Лиля и много комнат, где можно было наткнуться на кого угодно, на пылкого русского диссидента, на хмурого толстого Пашу, еще просто старшего сына, циничного и угрюмого, в пыльном свитере, на сценаристку Кожушаную, такую талантливую и так рано спившуюся и умершую, за всё оттуда, из этих комнат и стен, что я полюбил и ощущаю в себе до сих пор, тоже ее люблю.

За ее семью и родных, за внука Вовочку, сына Вову, дочь Галю, они так все похожи на нее ее рысьими внимательными глазами, внимательностью таланта, который присутствует в них во всех от нее.

Когда-то она сказала мне по секрету, что Лунгин сказал ей, когда они только взяли меня в свою мастерскую: «Мила, чему мы его будем учить, этого Островского? Нечему».

За это тоже. И за то, что он назвал ее Милой. Мне это было странно, но я посмотрел на нее другими глазами: для него она была Милой. Девочкой, которая ехала в тягучем поезде. Жизнь только начиналась. Тяжелая и прекрасная жизнь. А теперь ее нет, боже мой. Номер телефона 1558145. Квартира на Аэропорте. Голос в трубке.

Кинодраматург, автор сценариев « Подписка о невыезде» (фильм «Пропавший без вести»), «Mal’aria», романа «Пролог».

Если набрать воздуха и не дышать, то сначала нормально. Потом становится труднее, потом еще, и, наконец, наступает момент, когда ты понимаешь, что умрешь, если не вдохнешь.

Так я воспринимаю ее отсутствие. Когда она ушла, сначала сгоряча даже было ничего. Потом наступила тоска. А теперь невыносимо.

Ничего из того, что было для нее нормой, я даже близко не могу воплотить в своей жизни. Ее интерес к другим людям. Ее открытую доброжелательность. Я считала, что она «подставляется». Помню, как она рассказывала новым ученикам на курсах, как ее мама во время эвакуации отстала от теплушки, и она ехала в вагоне, у дверей, ей было восемь лет, она была совершенно одна, и она плакала. А потом мама догнала теплушку. Я закипала. По мне, это было слишком сокровенно, это было для своих, а не для посторонних студентов, которые еще мало ли кто такие. Но для нее они уже и были свои.

Я халтурила, просматривая по диагонали ученические откровения. Она их скрупулезно разбирала. Потому что ей они были важны едва ли не больше, чем самим авторам. Потом у нее поднималось давление, и она лежала весь день, а всю ночь не спала. А я спала – и снисходительно думала «а вот не надо было». А было – надо. Большинство из нас свои лучшие работы написали при ней.

Она называла меня «детка». Наверняка не только меня. Но для меня это было высшей степенью признания. «Детка, вы пишете?» Господи, что я могу написать, если мне так доверяют? Кривобокие, моментами небездарные детки с огромным кредитом ее доверия – вот кто мы были. Как хочется, чтобы в тебя кто-нибудь еще так поверил. И так полюбил.