Олег Дорман - Я медленно открыла эту дверь

Я тихо раздражалась, когда она читала вслух стихи. Потому что это «романтика». Но она любила стихи – и читала их. Она просто не боялась любить то, что любит, как бы это ни называлось.

Мы с ней обе любили Англию, но она – чтобы съездить, а я – чтобы остаться. Это был вечный спор: «детка, но как же друзья?»

Она была красивая. Но она как будто не замечала и не думала об этом. Допускаю, что и не «как будто». Ничего особенного – густая седая челка, платья-балахоны, вдруг среди разговора молчание о чём-то, что нам не надо знать.

В последнее время она признавалась, что читает только мемуары и совсем не может воспринимать «худлит». Тогда было странно, а теперь, с возрастом, понимаю. Позади целая жизнь. Воображаемые миры – наивны, прожитые – родные, шум времени, где звучит и твой голос.

Сама она писала совершенно. Там не было ни одного слова лишнего. У нее не было потребности как-то специально «подать и расцветить» – жизнь была ценна сама по себе, и в ее воспоминаниях эта простая ценность вдруг вставала перед глазами как откровение. Не умею объяснить, надо прочитать хотя бы один абзац.

Когда она уже почти не видела и не слышала, она признавалась, что «поплакивает» из-за этого. Поплакивает! Случись такое со мной, я бы сочла это величайшей трагедией, рядом с которой чужие беды – тьфу. А в результате, когда мы созванивались или встречались, выходило так, что я жаловалась, а она – жалела.

Я в очередной раз расписываюсь в бессилии объяснить, кто она была. Думаю, что это невозможно. Когда мне приходится говорить о ней посторонним людям, я сбиваюсь на высокопарные глупости. Я только понимаю, что такие люди определяют твою жизнь. Когда ее хоронили и пришли последние могикане, я, наверное, в последний раз вдохнула этот чистый и разреженный воздух. Я сказала ей: еще напишу. Нет, не знаю.

Я не знаю, как это устроено и как это работало. Помню, что ей не понравилась «Оттепель», потому что там всё не так. Для меня этот сериал – признание в любви ее поколению, и моё признание тоже. Но если она сочла, что там – «не так», значит, мы их так и не поняли. Мы можем лишь тосковать по чему-то, что нам не дано постигнуть, а лишь подарено побыть рядом.

Людмилу Владимировну Голубкину я знаю всю жизнь. Пишу в настоящем времени об ушедшем из жизни человеке, потому что она ушла из своей жизни, но не из моей. Ее присутствие в моей душе длится и проецируется на самые важные события и впечатления. Это присутствие влияет на решения, которые я принимаю, дает мне силы. На Людмилу Владимировну можно внутренне опираться, когда кажется, что нужно отступить или уступить изменчивой форме жизни и человеческих отношений. Принято говорить в таких случаях – камертон. Но на камертон не опереться, и мы соскальзываем, и звук камертона теряется в эхе и прочих вибрациях несущегося на нас многозвучия актуальной реальности. Я удерживаю в сознании души образ Людмилы Владимировны, и это помогает мне делать дело, которым я занят. Людмила Владимировна была первым человеком, который поверил, что я смогу быть режиссером. Она дала мне возможность опереться на ее веру и решиться на профессию и дело, которым живу уже долгие годы. А сколько еще таких же, как я, молодых людей благодаря ей впрыгнули в свои киносудьбы!

Тетя Мила – именно так я называл Людмилу Владимировну всё детство – была ближайшей подругой моей мамы, Марии Нейман. Поэтому тетя Мила всегда присутствовала в жизни нашей семьи. И в историях, которые рассказывала она сама (это был бы самый захватывающий курс истории советского кино), и в реальности, когда тетя Мила появлялась у нас на кухне. Как красиво она курила! Какой жест с сигаретой! Как внимательно она умела слушать и обстоятельно, и при этом никогда не скучно, рассказывать. Какие образы, какие характеры и герои советской культуры проходили, да так и остались перед моими внутренними глазами.

А наяву Сергей Александрович Ермолинский, мой крестный, на руках которого умер Михаил Булгаков, а на занятие литературой благословил Лев Толстой, прогуливается со мной, пятилетним, по переделкинской аллее к дому, а в окне виднеется красивый профиль его жены, Татьяны Александровны Луговской, родной тети моей тети Милы. И эти два профиля похожи, особенно это станет ясно со временем, когда тетя Мила войдет в возраст Татьяны Александровны. А пока что я маленький, тетя Мила и мои родители моложе, чем я сейчас, и жизнь эта случается вне линейного времени и поэтому соединяет меня с началом двадцатого века, с детством Татьяны Александровны в доме ее отца, дедушки Людмилы Владимировны, описанном в замечательной книжке Татьяны Александровны с таким простым и важным названием «Я помню».

Я тоже помню и длю эту счастливую память как реальность, происходящую в моей жизни прямо сейчас.

Разговор с детьми Л. В. Голубкиной – Галиной Гурлянд и Владимиром Передерием и ее внучками – Александрой и Алисой Гурлянд.

Галя: Мама была довольно строгой мамой. Она умела нас с братом держать в кулаке и особенно расслабляться не давала. Но однажды случилась такая история. Девятый класс был для меня трудным временем. Не складывались отношения с ребятами, с самою собой, я начала прогуливать уроки.

Володя: Хотя вообще ты была покладистая девочка.

Галя: Да. Меня перевели в другую школу, 59-ю, бывшая гимназия Медведниковых, но там тоже ничего не получалось, одноклассники меня не принимали, учеба соответственно не шла, я много болела. И маму вызвали на педсовет. Не помню, по какому поводу. Но чтобы меня прорабатывать. В том числе за то, что, как им казалось, я пользуюсь косметикой. Это по тем временам считалось преступлением. Но я его не совершала. Клянусь. У меня просто были яркие краски лица. На педсовете маму уверяли, что я крашу губы. Она отбивалась как могла. Наконец всё кончилось, мы вышли и молча пошли по Староконюшенному. Я шла и думала: сейчас начнется. Сейчас мне будет холодным, таким директорским голосом устроен выговор… И вдруг мама говорит: «Давай зайдем?» – и мы заходим в какой-то маленький уютный ресторанчик. Садимся за столик, мама спрашивает: «Что будешь?» Потом поворачивается ко мне и говорит: «Знаешь, дураков на свете много. Не обращай внимания».

Для меня это был шок. В этот момент мама была мамой вот такими буквами. Гигантскими. Она была МАМА. Этот эпизод произвел на меня такое впечатление, так на меня повлиял, что потом, когда я растила своих дочерей и случались проблемы, я становилась девочкам скорее подругой, чем матерью.

Девочки: Да.

Саша: К сожалению, бабушки Милы в нашей жизни было не так уж много. Она не была бабушкой, которая кормит пирогами, обвязывает свитерами и окружает теплом. Она всегда была немножко на расстоянии. Строгая.