Шэрон Лоуренс - Джими Хендрикс, Предательство [Интимная история преданной музыкальной легенды]

Это была настоящая ситуация "одного дня". И, как я и планировала, такси привезло меня в самый центр Торонто, мне не хотелось делать лишние поездки по этому городу. У меня никогда не вызывали уважения люди, считающие себя "недостойными общения со средним классом". Я всегда считала такое поведение бесхарактерным. Я понимала, что если я не расскажу в суде, чему я была свидетельницей в тот день в Беверли–Родео, хотя это и не обязательно могло повлиять на приговор, если я этого не сделаю, я буду ненавидеть себя всю оставшуюся жизнь.

В последнюю субботу перед судом нью–йоркский поверенный Джими, Генри Штайнгартен, ждал телефонного звонка у себя в номере гостиницы Ройял–Йорк в Торонто. Суд над его клиентом должен начаться менее чем через сорок восемь часов, и Штайнгартен нервничал. Два известнейших канадских адвоката, которые были наняты для защиты Хендрикса, сказали ему, что они очень сомневаются в положительном исходе дела. Они были настолько дороги, что все наличные деньги Джими сразу уменьшились на несколько тысяч долларов.

Не прошло и часа, как я заселилась в Ройял–Йорк, я уже сидела у окна в номере Штайнгартена и наблюдала, как он вытаскивал серебристый шейкер из пухлого дорожного саквояжа.

— Моя жена постоянно даёт мне в дорогу шейкер для манхэттена, когда я уезжаю куда–нибудь, хоть на несколько дней, — стал он объяснять мне свои действия.

Он был одним из тех редких, внимательных людей, которых Джими называл "плюшевыми медведями", пытаясь объяснить мне своё к ним отношение. У этого плюшевого медведя был очень цепкий взгляд, очень подходящий его профессии, и старомодный, но очень дорогой костюм. Весь его вид внушал уважение.

Он предложил мне попробовать коктейль из своего шейкера.

— Нет, спасибо, — поблагодарила я его. — Мне всегда кажется, когда я пробую манхэттен, или мартини, что я пью бензин.

Однажды я спросила Штайнгартена, не кажется ли ему странным то, что Джими никогда, казалось, не был приглашён ни на один банкет, устраиваемый либо его партнёрами по бизнесу, либо его так называемыми друзьями. Или же, в отличие от меня, встречаемую везде довольно хорошо, у Джими всегда были проблемы с посещением хороших ресторанов Виллиджа или Центра. Что он, будучи звездой, не стал частью преуспевающего социума Нью–Йорка. А в Британии, напротив, его английские друзья предлагают ему свою дружбу и гостеприимство, что всегда ослепляло его. В то же время в Нью–Йорке он оставался вещью, которую покупали и продавали.

Осенью 1969 года, помня наш разговор, Штайнгартен организовал замечательный обед у себя дома и был несказанно шокирован и унижен в глазах своей жены, пригласив Джими не одного, как если бы это было свидание, а с несколькими его так называемыми друзьями. Они все были уже сильно нагружены перед тем как оказаться перед дверьми этого гостеприимного дома и продолжали нагружаться в течение всего вечера. Они принесли с собой кокаин и всё время бегали в туалет нюхать его. Штайнгартен не разобрал в чём дело и винил "незваных гостей" больше, чем Хендрикса. Тем не менее, он пришёл к выводу, что "Джими был в тот вечер полной задницей".

Однако, здесь, в Торонто, Штайнгартен был готов предоставить ему второй шанс и заказал на вечер столик в мясном ресторане для Джими, Час Чандлера, специально прилетевшего из Лондона на дачу показаний, и меня. Устроить ему приятный вечер, перед тем как предстать перед судом.

Этот вечно занятой адвокат вёл требующую от него всех душевных сил деловую жизнь и предпочитал проводить свои выходные в кругу семьи. Ему не верилось, что здесь, в это самое время он сидит и ждёт звонка о прибытии Джими из Нью–Йорка. Он ждал, ждал, поглядывал на свои часы и снова ждал, снова и снова подходя к окну, проверял, не улучшилась ли погода.

— Джими может быть таким приятным парнем, но его жизнь — сплошной кошмар, — тяжело вздохнул он.

Наконец, резкий звонок оборвал гнетущую тишину.

— Привет, Джими! — сказал и… поджал губы.

Голос на другом конце провода принадлежал одному из людей Майка Джеффери. Штайнгартен повернул трубку, так чтобы и я могла тоже слышать, привстав со своего стула.

От плохой связи голос то пропадал, то снова появлялся: "Гм, видите ли… Джими не в гостинице. Он всё ещё в аэропорту. На таможне его снова задержали, нашли наркотики."

— Задержали? Снова?

Лицо Штайнгартена выражало недоумение, он не мог поверить в услышанное.

Мой, Бог! Я — тоже. О, мой Бог!

Штайнгартен негодовал.

— Так, пакуемся и уезжаем! — рявкнул он и устремился к своему дорожному саквояжу.

— Нет! — воскликнула я. — Вы не можете оставить его сейчас в таком положении! Что здесь вообще происходит? Я должна знать! Эта снова одна из игр Джеффери? Или Джими — лунатик? Пойдёмте, Час, наверное, уже отчаялся нас дождаться в ресторане.

Как только Штайнгартен уселся за столик в Барберианс, мы все трое выпили по бокалу красного вина и набросились на жареное мясо, чередуя его с взрывами чувства тревоги, но без обычной для нас с Часом болтовни о музыкальных новостях Лондона и Лос–Анжелеса, до которой мы оба были так охочи. Штайнгартен ждал звонка, ему не терпелось услышать, что либо Джими уже "соскочил" с таможенного досмотра, либо он уже за решёткой.

Наконец, как только пробило девять вечера, мы услышали, что вещества, которого обнаружили в акустической гитаре было "недостаточно" и его было не идентифицировать прямо на месте, поэтому Хендрикс был освобождён и заселился в гостинице "Четыре сезона" до того как в лаборатории не сделают окончательное заключение.

Я сказала Штайнгартену, что через полчаса я проберусь в "Четыре сезона" "очень осторожно и очень тихо". Он был против категорически. Неожиданно меня поддержал Час:

— Знаешь, Генри, у нас с тобой деловые отношения с Джими, и очень может быть, что он скажет именно Шарон, что происходит, потому, что она единственный человек, которому он может доверять в данном случае.

— В действительности мне совсем не хочется туда идти, — сказала я. — И я вообще не уверена, что Джими вообще кому–нибудь доверяет, включая самого себя. И если там ведётся какая–то двойная игра, я, возможно, не смогу завтра сидеть среди всех этих адвокатов в суде. Мы обязаны знать, что думает сам Джими. Неужели он хочет погубить себя?

Я назвала себя, и Джими открыл дверь ровно настолько, чтобы я могла войти. В комнате было сумеречно, горела только одна бра. Ни "привета", ни "как дела". Только я собралась присесть на деревянный стул у закрытой двери в соседний номер, как Хендрикс притянул меня к кровати, стоящей напротив и прошептал:

— Там два парня за дверью слушают всё, что происходит у меня.