Шэрон Лоуренс - Джими Хендрикс, Предательство [Интимная история преданной музыкальной легенды]

Перед самым началом слушания к Линде Джинка и Диане Хендрикс–Тител присоединились Джаки и Франк Хэтчеры, также встав под защиту Дэвида Озгуда. Хэтчеры — выросшие дети и наследники умершей к этому времени племянницы Эла, Грейси, ещё одной бенефициарией Фонда Эла. Под присягой Джаки Хэтчер показала судьям фотографии и подтвердила, что Джими вместе с Леоном жили некоторое время в их семье. Она говорила достаточно сухо — "Имущие и Неимущие". Не теряя достоинства, она дала понять, что бедность никогда не покидала её семью. Её мать состояла на содержании Фонда Эла, и Эл был так великодушен, что ежемесячно подписывал ей чек на 500 долларов, "на проживание". Когда у Грейси обнаружили рак, и не было возможности обратиться к специалистам и купить необходимые лекарства, Эл сказал Хэтчерам: "Расскажите об этом Бобу". Но никакой помощи от "семейной компании" Экспириенс–Хендрикс не последовало. В своих, разрывающих сердце показаниях сын Грейси, Франк, которому пришлось бросить школу, чтобы сидеть с матерью, рассказал о последних её днях.

— Мама умирала в нищете. У нас не было денег на больницу.

В семье Хэтчеров не было денег даже на похороны, и они снова связались с Бобом Хендриксом. Боб вместе с Жени согласились дать им "заём под расписку" в 10 тысяч долларов от "семейной компании" под 6 процентов годовых.

В один июльский день Джо Аллан, старинный друг Леона, был вызван в суд по просьбе адвоката Жени Хендрикс, Джона Вильсона. Мистер Вильсон хотел узнать, не говорили ли они подростками о родителях Леона. Доходили ли до него слухи о том, что его мать "была с другим мужчиной" до рождения Леона? Вопрос этот одновременно и очень удивил Алана, и смутил. Он сообщил суду, что "все мы естественно считали Эла отцом Леона". А Жени Хендрикс и её сводный двоюродный брат Боб в это время наблюдали в четыре глаза за реакцией Леона, сидящего буквально в метре от них.

В этот день я находилась в зале и хорошо видела, с каким удовольствием они наблюдали за своим адвокатом, Джоном Вильсоном, проводящим перекрёстный опрос свидетелей. Но Леон проявил характер и сохранял спокойствие, несмотря на то, что Вильсон затронул личную жизнь его матери и со смешками пытался добиться от свидетелей признания, что Леон не является Хендриксом по рождению.

Каждый день судебного процесса поклонники Хендрикса, которым не нашлось места в зале суда, с нетерпением ожидали снаружи, спрашивая каждого выходящего о том, что нового произошло внутри. Я видела, как тридцати- сорокалетние люди подошли к Леону у лифта сразу после выступления Джо Аллана.

— Леон, как же так? — спросили они с участием.

Он только улыбнулся в ответ и произнёс:

— Всё хорошо, всё хорошо.

Впрочем, немного подумав и улыбаясь мне, сказал им:

— Со мною остались Джими и наша мать.

Он произнёс это, как если бы память о них служила ему талисманом, который сможет защитить его от всех напастей. И никакого значения для него не имело жестокосердие Жени и её адвокатов — он не чувствовал себя одиноким, всеми покинутым.

Мнение адвоката, участвовавшего в процессе, но не представлявшего интересы Леона, когда я спросила его, что он думает о брате Джими, поставило меня в тупик.

— Разве его унизили? Разве он узнал что–нибудь плохое, чего он не знал прежде?

Всё что угодно, только не такой ответ я собиралась услышать от этого реакционно–настроенного адвоката.

— Если честно, я не думаю, что у него могла бы иначе сложиться жизнь, ведь он прошёл через систему детских домов, — пояснил он свои слова. — Вот причина, почему ему досталась такая тяжёлая судьба. Полагаю, каждый взрослый ответственен за то, что с ним происходит в жизни и это может длиться много лет у многих из нас.

Рядом со зданием суда на холме располагался старый квартал застройки Йеслера, скорее навивающий депрессию, чем желание поселиться в нём. Именно там, как и во многих подобных им местах Центрального района прошло детство Джими Хендрикса. Однажды, в 1968 году, рассказывая мне о своей юности, он суммировал воспоминания такими горькими словами: "Ничего для меня там не было…" Никто из соседей не предполагал, что их Джимми сможет совершить столько за столь короткое время. Теперь, спустя много лет, его наследие вызвало войну, принёсшую многим столько боли, раздражения и унижений. Жестокая ирония заключена в том, что его талант превратился в деньги, растраченные в 2004 году на адвокатов представляющих интересы Жени Хендрикс, чтобы таким варварским способом дискредитировать и унизить его младшего брата, которого он так любил.

В четвёртую неделю слушания дела Джэс Обрехт, всеми уважаемый журналист, много лет занимавший пост издателя журнала Guitar Player, и старший преподаватель в Мичиганском общественном колледже, взял слово. Обрехт рассказал, с какой радостью он воспринял предложение Жени Хендрикс, когда она позвонила ему "18 сентября 1995 года в 25–ю годовщину смерти Джими". Жени призналась ему, что ей было бы приятно, если бы именно он помог написать биографию семьи, работая в соавторстве с Элом Хендриксом.

Обрехт сказал:

— Джими был героем моего детства, и я был счастлив и одновременно горд познакомиться с его отцом.

Он сказал ей, что предпочёл бы сделать, как говориться, полноценную книгу в твёрдом переплёте.

Далее он показал, что спустя несколько дней он прилетел в Сиэтл, где Жени лично встретила его в аэропорту Ситэк. Она также пригласила его на обед, где обсудила с ним все детали его участия. Жени хотела, чтобы он понял, что Леон не сын Эла и не брат Джими, и что эти двое в детстве не были близки. Также Жени рассказала ему, что она дочь Эла и сестра Джими и просила не спрашивать у Эла были ли у Джими дети.

В итоге, Обрехт семнадцать раз побывал у Эла Хендрикса дома и часто звонил ему ради книги, которую назвали "Мой сын Джими". Он рассказал суду, что в одну из первых встреч ему показали коробку с рисунками Джими и он был шокирован, когда увидел, как Жени не прекращая есть сандвич, этой же рукой перекладывала листы с рисунками, на которых тут же оставались масляные пятна.

Орехт засвидетельствовал, что в течение почти четырёх лет общения с Элом заметил большие изменения в его здоровье и поведении.

— Он медленно угасал, как если бы перенёс удар.

И с грустью добавил:

— Когда я ему звонил, в его голосе чувствовалась растерянность, казалось, он с трудом понимал, кто я. Книга отняла у меня много времени и сил, потому что Эл был не способен прочесть напечатанное с четырьмя и даже с пятью интервалами. В итоге рукопись начитала ему моя жена на плёнку, и Элу оставалось только её прослушать.