Виталий Вольф - Одна отдельно счастливая жизнь. Записки художника

В Октябрьском зале Дома Союзов – первые послевоенные концерты Изабеллы Юрьевой. Публика больше немолодая, те, кто слышал ее до войны. Выглядела она плоховато, с какой-то жалкой нелепой прической. Но голос остался, как будто и не прошло двадцать лет. Песни всем наизусть знакомы, поэтому такой был взрыв восторга после каждой. Повеяло наивными годами нэпа. Для меня в эстрадном жанре уже давно бог был только один – Александр Николаевич Вертинский. Еще перед армией я был на всех его концертах в Москве. Только в зале гостиницы “Советская” подряд был на четырех концертах, ходил как на работу, старался запомнить каждое слово, каждую интонацию, каждый жест. Все они чуть-чуть отличались друг от друга. Начинал он всегда “Аленушкой”, затем – “Чужие города”, “В степи молдаванской” и т. д. Последний концерт его я слушал в клубе имени Ленина при Трехгорной мануфактуре на Пресне. Несмотря на даль, народу было битком. Ехал в клуб на трамвае, и, когда брал билет, кондукторша возмущалась: “Да что там сегодня, в этом клубе? Прямо вся Москва едет, и все какие-то нездешние, интеллигентные, сдачу не берут!”

Попал однажды в Центральный дом литераторов на вечер, посвященный Жану Кокто. Я, помню, увидев афишу, обалдел. Сам Жан Кокто! Да это же “Русские сезоны”, времена Дягилева, Пикассо, Стравинского! Разве он жив? Содержание вечера не помню, хотя вел Эренбург; как-то было все не о том, какой-то сумбур. Но зато мне врезалась в память сценка, когда с трудом идущего Ж. Кокто вели под руки (в ресторан ЦДЛ) справа – Михаил Светлов, слева – Илья Эренбург. Я вглядывался в легенду. Жан Кокто! В Москве! В ЦДЛ!

Вскоре я ушел из института, хотя некоторые профессора относились ко мне очень хорошо, уговаривали остаться, даже записали меня в академический отпуск. Но я уже для себя решил не брать то, что само легко плывет в руки, и этим соблазнительным предложением не воспользовался. Конечно, впоследствии не раз об этом жалел. В силу природной непрактичности я меньше всего думал о том, на что жить. Но этот вечный вопрос все время вылезал сам собой. Я все еще ходил в армейской, защитного цвета телогрейке, как хиппи.

Вначале попал в мастерскую, где готовились к исполнению большой мозаики “1905 год” по эскизу В. Фаворского. Для начала предлагали разбирать ящики со смальтой – по цветам. Работа неторопливая, на любителя, но я сгорал от нетерпения выложиться, вкалывать изо всех сил. Тогда ведь нельзя было продавать свое творчество, минуя худсоветы, – а там везде все схвачено намертво!

Даже в конце шестидесятых все наши великие ныне звезды нонконформизма отдавали свои работы почти задаром, а то и просто дарили коллекционерам и “поклонникам”. В 1968 году я сопровождал по мастерским художников Лианозовской группы, где были Рабин, Мастеркова, Немухин, Шварцман, некого итальянского издателя Юрия Крайского. Так тот брал с собой вместо денег полпортфеля копеечных цветных авторучек и ими с великой важностью расплачивался за картины. Так что для “бытовой” жизни у всех был какой-то заработок “на стороне”: преподавание, иллюстрации, декорации, работа в комбинатах МОСХа.

Но у меня пока выбора не было, так как не было диплома. Поэтому оставались лишь низшие ступени советского бизнеса, очень своеобразные!

В живописном комбинате предложили войти в бригаду копиистов, которые конвейерным поточным методом изготовляли повторы картины Владимира Серова “Ленин провозглашает советскую власть на II съезде Советов”. Писали копии не с оригинала, а с “эталонов”.

Один, самый маститый, писал Ленина и вождей, другой – толпу, третий – еще что-то. Кто-то писал люстру и фон, мне же предложили только “подмалевок”. Отказался вежливо. Кстати, слышал рассказ участника этого II съезда Советов, на конференции в Манеже. Видно было по нему, что мужик простой, работяга, не политик. Но – недоглядели. Он говорит: “Всё в этой картине вранье, ничего похожего. Люстры не горели, стоял махорочный дым и вонища фронтовая. Ленина не пускали на трибуну, его не узнали. Он ведь был тогда, для конспирации, без усов и без бородки, да еще зуб болел, щека подвязана. Только Свердлов его узнал и вытащил в президиум. Вот что надо было рисовать!” Художники здорово испугались. Ну, это к слову.

Следующим этапом одиссеи был цех сухой кисти, где производились огромные портреты вождей для празднеств. Это было самое выгодное занятие в то время, и никого они к себе не брали. Надо было год стажироваться – и никаких перспектив в будущем! Наконец, благодаря одной милой даме с красивым именем Марлен, попал в компанию оформителей на ВДНХ. Это был, к счастью, совсем другой уровень: почти монументальное искусство! “Декоративные панно”, фризы, фрески. Пафосная, очень по-советски “правильная”, но все-таки живопись. Главным художником ВДНХ был в то время Роман Клике, из плеяды конструктивистов двадцатых годов, отсидевший срок в ГУЛАГе. Нашим боссом был тогда Толя Гитберг, талантливый креативщик. Художники разных специальностей составляли бригаду. Всего в бригаде – 6 человек. Оформители того времени – люди особые, энергичные, всегда нарасхват, востребованные постоянно. Года полтора я работал в этой области. После армии, наверное, это была неизбежная передышка. Один раз чуть не свалился с высоты 8 метров – “поехали” леса; другой раз, делая фреску, потерял сознание от паров нитрокраски.

После каждой зарплаты, согласно заведенному ритуалу, вызывали два-три такси к Хованскому входу ВДНХ и “с ветерком” мчались наперегонки в центр. Любимыми местами застолий были “Прага”, “Астория”, “Арагви”, кафе “Националь”. Там чаще всего можно было встретить художников из других кланов, посмотреть друг на друга. Но компании никогда не сливались, не объединялись. Приветствия, дежурные улыбки, рукопожатия – и всё. В “Националь” постоянно заходили художники Лев Збарский, Марк Клячко, Юрий Красный, Борис Алимов и другие. Это был московский аналог “Ротонды”.

Вдоволь насладившись беспечной жизнью “профессионального халтурщика”, я в один из прекрасных ресторанных вечеров вдруг четко понял, что тону. Только что кто-то из всемогущих боссов предложил мне перейти на новую, более денежную ступень – сделать работу не по чужим, а по своим эскизам. Еще год назад я был бы счастлив, но теперь почувствовал: нет, хватит. Если я соглашусь, потеряю еще год и, очевидно, навсегда погрязну в недрах этого комбината. Поразвлекался, отдохнул – хватит, надо делать что-то более серьезное, в более серьезной обстановке. А то ведь уже погряз в дружбах, романах и долгах: уютно и тепло, как в болоте летом. Здесь, в этом жанре, нет места твоему “я”, а есть только мнение заказчика. Но надо решиться! Выйти ночью из теплого поезда в холодное темное поле и пойти неизвестно куда! Но зато над тобой будет звездное небо, где мерцает улыбка Сидящего на небесах! Он всегда бросит тебе спасительную соломинку— не бойся!