Виталий Вольф - Одна отдельно счастливая жизнь. Записки художника

В начале шестидесятых годов я, оставаясь штатным и преданным художником “Промграфики”, все чаще стал выполнять заказы на рекламные плакаты Госконцерта СССР. В те годы большое значение “наверху” стали придавать так называемому культурному обмену со странами всего мира. Подоплекой всего этого, очевидно, была необходимость в валюте, которую без особых усилий могли дать государству гастроли советских артистов и коллективов по всему миру. Спрос на “советских гениев” был широким и постоянным во всех странах. Ансамбль Игоря Моисеева, “Березка”, советский цирк, балет Большого театра привозили валюты не меньше, чем продажа машин и сырья. Но контракты заключались на взаимной основе, поэтому и в Москве мы могли видеть самые лучшие театры и оркестры мира. Всем этим обменом и занимался Госконцерт, а конкретно рекламой и пропагандой – его отдел печати. Я начал там работать, когда еще директором был А. Бони, а начальником отдела – Г.Агаджанов, а после него двадцать лет – Медовый Семен Исаевич. Размещался Госконцерт СССР тогда на первом этаже особняка Министерства культуры СССР на Неглинной улице, рядом с Петровским пассажем. С другой стороны Пассажа был замечательный магазин “Охотник” – мекка для охотников и рыболовов, конечно, при наличии билета члена Охотничьего общества. Я, помню, любил заходить в “Охотник” посмотреть на многочисленные чучела уток, фазанов, чирков, сов и всяких лисиц и волков, стоящие вдоль стен магазина на высоких стеллажах темного дерева. Покупал там фонарики, складные ножи, шпагат, складные стулья для этюдов, резиновые сапоги для походов.

И вот, сдав с утра очередную работу редакторам отдела, я вышел на раскаленную от жаркого июльского солнца и потому почти пустынную Неглинку. На пустой улице странно выглядела группка людей, столпившаяся вокруг кого-то у дверей магазина “Охотник”. Проходя мимо них, я из любопытства пригляделся: очень знакомое лицо, сияющие голубые глаза, белозубая улыбка… Гагарин! Вот так запросто, посреди улицы! Без формы! В обычной тенниске, с большим пакетом в руках. Я нерешительно остановился в некотором отдалении, не зная, удобно ли подойти поближе.

В этот момент все начали двигаться через тротуар к машине, стоявшей тут же (марку, честно сказать, не помню – тогда мне было все равно). Гагарин открыл машину, положил пакет в багажник, уже хотел сесть за руль, но в последний момент остановился у открытой дверцы и, все так же широко улыбаясь, неторопливо стал весело отвечать на вопросы, сыпавшиеся со всех сторон.

Вопросы были особые, профессиональные. О карабинах, мелкашках, спиннингах, наживках и т. п. Видимо, старались показать эрудицию, не ударить в грязь лицом. А главное – разговорить Гагарина, чтобы побыть возле него еще несколько минут.

Тут и я решился подойти поближе. Народу собралось уже человек десять, стояли, облепив машину со всех сторон. И все что-то спрашивали. Гагарин, к счастью, никуда не торопился. Ему, видимо, было даже интересно поговорить вот так, невзначай, со случайными людьми, стоя в центре Москвы, после всех своих триумфальных поездок по миру. Я стоял уже вплотную к нему и не мог оторваться от его необыкновенного, открытого и счастливого лица, от его необыкновенной, какой-то застенчивой и мягкой улыбки, дружелюбной и доброй. Не было в ней ни звездного самодовольства, ни затаенной хитроватости.

Такой абсолютной открытости взгляда я, признаться, никогда раньше не встречал – всегда считалось доблестью выражать взглядом силу, твердость, проницательность. А тут – “вот я весь как на ладони, ничего не таю – берите меня таким, какой я есть!” Мне показалось, что это взгляд человека из будущего – счастливого будущего, где нет ни злости, ни интриг, ни стукачей, ни доносов, ни тщеславия. Я думаю, все мужики, стоявшие вокруг Гагарина эти десять-пятнадцать минут, почувствовали то же самое, что я. Как ни странно, но никто не лез – ни за автографами, ни с фотоаппаратами.

Наконец Юрий Алексеевич стал пожимать руки всем стоявшим рядом. Он как-то смущенно оглядел толпу, сказал: “Все, ребята, спасибо вам, я поехал!” Помахал рукой тем, кто стоял сзади, сел за руль и еще раз, в окно, улыбнулся, как мне показалось, глядя на меня.

Затем толпа расступилась, давая дорогу, и Гагарин медленно отъехал, повернув направо за угол, в сторону Петровки.

Сретенский бульвар, дом 6/1. Знаменитый дом страхового общества “Россия”, который вытянулся почти во всю длину Сретенского бульвара. С легкой руки товарища Терехова, бывшего полковника, а затем, на пенсии, многолетнего управдома этого московского улья дом стал настоящим оазисом искусства в Москве. При помощи кипучей энергии некого инженера Когана здесь было создано около 40 мастерских художников всех жанров, располагавшихся под крышей этого дома. Художники платили Когану, а Коган – Терехову, но все это было очень по-дружески, умеренно. Славу этому дому принесла мастерская Ильи Кабакова, “родовое гнездо советского концептуализма и нонконформизма”.

Неоднократно, поднимаясь в его мансарду, я видел на чердаке процессию хорошо одетых мужчин и дам, осторожно, ощупью ступающих по узким мосткам, проложенным над морем вековой грязи через бесконечный ряд чердачных помещений. Это был вход в святая святых – мастерскую Ильи Кабакова. Я помню, кто-то спросил Кабакова, почему он не сделает ремонт на чердаке или хотя бы лампочки посветлее. Ира Рубанова ответила: “А зачем? Они же идут к самому Кабакову – пусть помучаются! Зато запомнят надолго!” Сам же Илья говорил, что вся эта конспирация для того, чтобы “лишние люди не совались”. Свои-то люди приходили по крыше и влезали в окно, спрыгивая на рабочий стол – как Юло Соостер, предупреждавший о своем приходе грохотом тяжелых армейских башмаков по крыше чердака мастерской.

Илья, по-моему, очень любил Соостера. Он как-то сказал мне, когда я смотрел в мастерской его книги, изданные в “Детгизе”: “Я не тратил время на создание своей особенной манеры рисования. Я взял манеру своего учителя, Алфеевского. Она мне нравилась, и я долго не думал. Главное не манера, а то, что сказать хочешь”. Я хорошо запомнил эти слова, в них мне увиделась суть философии Кабакова. “Само по себе изображение, картинка ничего не значит, если ты не понял, какую мысль оно в себе заключает. Экспрессия, эмоции – это прошлое. Вот смотри: все холодно, спокойно, а внутри – смысловой взрыв”. Со своего скромного чердака на Сретенском бульваре Толя Кабак (так мы звали его в школьные годы) бросил вызов всей истории искусства – и победил.

Возвращаясь к мастерской Кабакова, вспоминаю его всегдашнее гостеприимство, вечные цыплята табака. Огромные блюда с закусками, грудами зелени на длинном столе возле камина, создававшего вечером диккенсовское настроение в темной большой комнате. Помню, как говорили о Вите Пивоварове, который тогда уже уехал в Чехию. Илья тогда был очень открытым человеком, абсолютно без фанаберий, всем помогал чем мог. Все тогда еще только начинали, были скромны и неприхотливы. Но вскоре стали уезжать – кто в Париж, кто в Нью-Йорк, кто в Тель-Авив. К тому же начались странные пожары, что ускорило отъезды. Рядом со мной сгорели за несколько дней мастерские Саши Блоха, Димы Надежина, Юры Смирнова и др. Причины пожаров никто не выяснял. А через пару лет и у меня сгорела мастерская на втором этаже. Потолки там были 4,5 метра, я только сделал ремонт, построил антресоль с лесенкой, где хранились все работы за двадцать лет, в основном графика и альбомы набросков. Туда-то огонь полыхнул в первую очередь – дерево, бумага, сгорело всё. Оставаться там было невозможно, и я обменялся на Мневники, где работал до 2017 года, потом переехал на Брянскую улицу. До сих пор без волнения не могу войти в наш двор со знаменитой дворцовой решеткой, где снимались многие фильмы, где жили Ю. Григорович с Н. Бессмертновой, где после съемок я выпивал однажды с Е. Евстигнеевым и И. Лапиковым.