Виталий Вольф - Одна отдельно счастливая жизнь. Записки художника

В этом и трудность, и интерес работы театрального плакатиста. Я понял тогда еще в начале, что этот жанр может стать для меня нормальным способом самовыражения, ибо возможности его безграничны. Но для реализации идеи нужны были заказы, а московские театры, где все билеты всегда были распроданы заранее, считали выпуск плакатов ниже своего достоинства. “Подумают, что у меня билеты плохо продаются”, – говорил мне В.М. Школьников – замдиректора Театра им. Моссовета, с которым я работал более пятнадцати лет. Делали всё что угодно: книги, буклеты, поздравления, приглашения – но только не плакаты. Мои плакаты “Царь Федор” в Малом театре 1980 года, “Превращение” в “Современнике”, “Гамлет” в “Сатириконе” так и остались в выставочном варианте.

В Музее Маяковского на Таганке открылась первая в советское время выставка Натальи Гончаровой и Михаила Ларионова. Конечно, нигде об этом не сообщают и не пишут, но народ все знает, и толпа такая, что работ не видно. Но что потрясает – это живая Лилия Брик! Меня вытащил сюда мой приятель по школе Леонард Данильцев. Он был женат на Лидии Давыдовой, солистке ансамбля барочной музыки “Мадригал” (впоследствии она его много лет возглавляла). На этом открытии с нами были восходящая звезда поэзии молодой Геннадий Айги и его невеста Наташа, юная актриса. И вот в этом составе нас приглашает к себе в мастерскую на Чистых прудах знакомый скульптор Карамян. Пошли. Мастерская оказалась в глубоком подвале, но высокая, вся уставленная античными гипсами Венер и Дорифоров. Сидим, выпиваем, ждем хозяина, он где-то пропал, телефона нет. Пока ждем, Гена Айги читает свои переводы из французской поэзии на чувашский язык, от Франсуа Вийона до Луи Арагона. Он задумал антологию французской поэзии на чувашском языке. И вдруг стук в дверь, какой-то хамский. “Откройте, народная дружина! У вас там дебош, пьянка и разврат, жильцы жалуются”. Наташа говорит: “Без хозяина я вам не могу открыть”. За дверью мат и крик: “Тогда мы вызываем наряд с Петровки!” Ушли. Гена продолжает читать, теперь по-французски. Вдруг снова крик, в стену бьют кувалдой, белые обои лопаются, трещат – и с высоты полутора метров падает на пол старая, заклеенная обоями дверь, и через этот пролом валятся мужики в черных кожанках. Кто-то из них падает в ящик с гипсом и поднимает облако белой пыли. Мы все онемели, они тоже в шоке, понять ничего не могут. Как-то отряхнулись, очень злые, требуют документы. “Если нет – идем в отделение”. Я просил: “Ребята, не ходите!” – но все пошли. Отделение рядом, через дорогу, лицом к прудам. Вошли. Внутри кружком стоят амбалы в форме, на лицах улыбки, ждут спектакля. Далее – все как по нотам просчитано, проверено, отработано. Сперва все амбалы орут, перебивая друг друга: “Извращенцы, тунеядцы: художники, писатели! Смотрите, как собрались – мужиков трое, баб двое: не могут как нормальные! А проститутки у них страшные! Ты, коротышка (на Лидию Давыдову), – почем берешь? Я б тебя и задаром не стал”. Наташа врезает этому лейтенанту пощечину. И они все бросаются на нее. Мы – вперед, отстоять, загородить, – а им только этого и надо. Через минуту мы уже связаны, еще бьют сзади по почкам, толкают в камеру, девочек – в другую. И я смотрю в глазок двери – вся смена спешно уезжает и приходят другие. Дело сделано, прошло минут десять, а у нас уже по две статьи на каждого. Ребята еще не поняли, Гена Айги кричит: “Гестаповцы!” – и стучит в дверь. Леонард тоже. Реакции – никакой. Проходит два часа, входят четверо, выволакивают по одному, связывают “ласточкой” и бросают на пол в коридоре. Я молчу, чтобы не тратить нервы, это ведь не люди! Приходят к нам “ночные” тетки, сидят и пьют водку в “ленинской комнате” за столом с красной скатертью как ни в чем не бывало. Дверь открыта – не стесняются. Мы лежим, периодически что-то орем, но все пустое. Тетки ходят по коридору, перешагивают через нас, останавливаются, пьяно смеются: “Конец месяца, ребятки, все план выполняют!”

Утром появляется следователь Куйбышевского суда. Представляется: “Михайловский”. Вызывает по одному, предъявляет статьи от 3 до 5 лет. Спрашиваю: “А кто свидетели?” Оказывается, те же милиционеры, и уже все у них написано. Так что – “Подпишите протокол”. Мы отказываемся, опять орем, что не виноваты, что враньё. Время движется к обеду, и тут начинаются звонки в отделение милиции. Звонит сперва писатель К. Паустовский, затем С. В. Михалков, секретарь Союза писателей, кто-то из библиотеки им. Ленина…

Оказывается, Лиду Давыдову утром выпустили, и она, молодец, всех подняла на ноги. Часов в пять вечера нас, голодных и измученных, выбросили на улицу со словами: “Вас вызовут”. Этим, к счастью, все и кончилось. Скорей всего, имя Михалкова милицию напугало, “Дядя Степа” все-таки.

И вот мы, не успев осознать всего произошедшего, сидим на Чистых прудах и смотрим на гуляющий и веселый народ. А только что нам грозило от 3 до 5 лет по трем статьям УК. Что же это было? Шутка милиционеров? А ночь на полу, а пьяные бабы? Как будто открылся люк в какую-то преисподнюю, в какую-то другую реальность, которая рядом, куда можно попасть как в лужу, случайно, невзначай. “Был бы человек, а дело мы всегда пришьем”, – сказал нам на прощание некий неопознанный милиционер.

В качестве примера, подтверждающего мысль о “своем языке”, хочу рассказать об одной уникальной работе, которую мне довелось выполнить в 1972 году по заказу Министерства культуры СССР. В этом году по соглашению с Правительством США была организована впервые грандиозная выставка “ARTS & CRAFTS in the USSR”. Она была рассчитана на год работы в 8 городах Соединенных Штатов. Ответственной за организацию и открытие была лично Екатерина Алексеевна Фурцева.

Предполагались большие расходы в валюте, которой, естественно, не было. Американцы предложили удобный вариант: сделать 5 разных сувенирных плакатов в технике автолитографии тиражом по 500 экз., которые организаторы будут реализовывать на месте для оплаты своих расходов. Выглядело очень заманчиво: Минкульт экономил 125 000 долларов. Поручили все провернуть Худфонду СССР, т. е. чиновникам. И тут заработали вечные русские схемы (тогда мы еще думали, что они советские). Кому поручить? Вначале весь заказ хапнуло руководство в МОСХе. Потеряли много времени и практически ничего не сделали. Решили объявить конкурс – конечно, закрытый.

Привлекли опять “своих” графиков, прошло еще три месяца, и снова ничего не получилось. Орешек оказался не по зубам, не проходил ни один вариант.

Я, конечно, знать не знал всей этой подоплеки. Просто вдруг раздался звонок: “С вами говорят из Министерства культуры, референт по графике. У нас к вам срочное дело! Вы должны нас выручить, даже, если откровенно, – спасти! Но не меня, а Фурцеву!”