Виталий Вольф - Одна отдельно счастливая жизнь. Записки художника

Так и мне была как бы случайно брошена такая соломинка в виде известной в Москве мастерской “Промграфика”. Она в те годы славилась блестящим созвездием имен художественного совета и самым высоким уровнем исполнительского ремесла.

В совете тогда были лучшие мастера книжного дизайна (хотя и слова такого еще не употребляли). Это В. Лазурский, С. Пожарский, И. Фомина, Г. Кравцов, А. Крюков, А. Маркевич, М. Клячко во главе с бессменным председателем А.Н. Побединским.

Когда я пришел в мастерскую, основной работой было оформление технических изданий. Много было фронтовиков. Это были серьезные люди, владеющие своим ремеслом. У меня же не было ни ремесла, ни мастерства, ни даже понимания того, что надо вообще делать, чего от меня ждут. Поэтому первые заказы были большим испытанием.

Мне дали две технические обложки – “Тоннельные переключатели” и “Асинхронные электродвигатели”. И я вложил в эти обложки то единственное, что мог выдать, – свое эмоциональное восприятие темы. Такой ход, очевидно, никому до сих пор просто не приходил в голову. Художественный совет с восторгом отметил обе, очень шумно, и сразу же пригласил на Первую выставку шрифта. А я впервые в жизни вообще сталкивался со шрифтом! Так что они меня сразу “купили”, и я их искренно полюбил. Как ни странно, и заказчики тоже были очень довольны. Очевидно, техническим людям иногда хочется увидеть свой скромный труд в романтическом ореоле. Там я нашел гармонию между самовыражением и функциональностью, превратив это в прием.

Я прекрасно понимал, что мне пока просто повезло и ремесло дизайна предстоит осваивать с нуля. Худсовет стремился создать в мастерской единый для всех уровень графической и стилевой грамотности, познакомить нас с лучшими мировыми образцами дизайна, историей искусств, стилистикой разных эпох. Постепенно создавалось единое представление о хорошем вкусе, что объединяло мастерскую и превращало ее выставки в некий эталон в своем жанре. Все это делалось с целью хоть как-то “облагородить” царившую после войны чудовищную безвкусицу в оформлении книг, товаров, упаковок, сувениров. Замахивались и на оформление улиц, витрин, автомобилей, судов. Хотели возродить эстетику советского авангарда двадцатых, открытия эпохи конструктивизма. Часто худсоветы превращались в лекции и дискуссии об искусстве.

Заказы шли со всех концов Союза, авторитет мастерской был очень высок. Первоначально эта новая волна встречала сопротивление инертных заказчиков, но постепенно всех их перевоспитали, включая Министерство культуры СССР. Как раз на заказах этого Министерства, а именно “рекламном обеспечении гастролей зарубежных театров”, я неожиданно для себя специализировался в начале шестидесятых годов. Переломным моментом был плакат “Марсель Марсо” 1966 года, решенный в стиле минимализма, и экспортный плакат “Советская мода в Монреале” того же года, который представлял СССР на Всемирной выставке.

В незапамятные шестидесятые вся наша промграфическая тусовка стремилась летом открывать какие-то новые места отдыха, неизвестные москвичам. Все удовольствие от этих поисков состояло в том, чтобы осенью вернуться и рассказать коллегам, что вот, дескать, я нашел место, где не ступала нога москвича. “Поезжайте туда на следующий год, могу дать адресок”.

Так я попал в Ново-Петровку, село на берегу Азовского моря, в 20 км к востоку от Бердянска. Москвичей там действительно не было, да и других отдыхающих немного.

Стоял жаркий август, уже недели две на небе не было ни облачка, жара, казалось, утвердилась здесь навечно. Помидоры стоили 5 копеек за килограмм, арбузы – 15, дыни – 20. Каждый полдень рыбаки привозили улов бычков, дюжина – рубль.

На отдыхе, конечно, главное – море. Азовское – мелкое, прогретое, с бесконечными песчаными пляжиками, абсолютно пустыми, если отойти чуть-чуть от села.

Я плыл в море вдоль берега в одиночестве и почти заснул в воде, скользил с закрытыми глазами, автоматически. Вдруг откуда-то сверху, над собой чувствую тень и слышу знакомый голос: “Витя, привет!” – так лениво, спокойно, будто только вчера расстались. Открыл глаза и обомлел: посреди моря стоит человек в ярко-розовых трусах, в усах и с улыбкой до ушей.

Леонард Данильцев! Из МСХШ! А он как бы и не удивлен встречей в море: “Вставай, здесь мель, отдохни!” Объятия, восторги. “Пойдем на берег, там наши, познакомлю!” Я понял: конец отдыху от московской тусовки, конец сладкому одиночеству. Доплыли до берега, сидит компания, звучит магнитофон, громкая музыка. Слышу – Вивальди! Леонард знакомит: “Лида, моя жена. Нина, моя сестра. Сережа, ее муж. Игорь, наш друг. Галя, его жена”. Все еще белые. Ну и ну! Все такие радостные, милые, как будто меня ждали. Началась общая жизнь. Но через пару дней стало скучно и решили идти в поход, в степь. Нам сказали, что если идти берегом на восток, через 10 км будет Куликова балка, рыбацкий поселок, где красная рыба, красная икра чуть ли не даром. Встали в 6 часов утра, собрались и пошли вдоль однообразного песчаного берега Азовского моря – вперед, навстречу солнцу. Слева бесконечная ковыльная степь – дикая, нетронутая. Справа – море. Ароматы цветов, полыни и душицы веют слева, соленый запах рыбы – справа. Идем уже третий час – ни души. Только справа берег моря стал высокий и обрывистый. Становится очень жарко, хорошо, что на всех большие соломенные шляпы, хорошо, что воды взяли много. Но где же балка? На четвертом часу пути впервые видим столб, на столбе табличка: “Автобус до Ялты”. Мы обалдели: что это значит? Кто-то радостно вопит: “В Крым пришли!” Стали гадать, что это: шутка? Мираж от жары? Заспорили – где этот Крым? Географию никто не помнил, но все уверовали, что мы пришли в Крым. Я говорю: “Ребята, до Крыма тут километров сто в другую сторону!” В общем, встали и побрели дальше. Через полчаса пути опять столб с табличкой: “Алушта”. Мистика, чертовщина! Леонард, известный лентяй, говорит: “Я полежу, может, автобус подойдет”. “Какой автобус, ты посмотри, табличка вся ржавая, старая. Здесь никто сто лет не ездил, и дороги нет, целина!” Стали решать, что делать дальше. Но любопытство взяло верх, и решили – будь что будет, идем до конца, куда-нибудь дойдем, день еще длинный. Часа через два – снова столбик “Поселок Балаклава – 3 км”. Мы уже ничему не удивляемся, Игорь рассказывает о геометрии Лобачевского, о кривизне пространства.

Вдруг видим с одного холма россыпь белых домов с красными черепичными крышами – что-то не наше, а скорее, греческое; спускаемся в балку – вдруг сверху грохот, ржанье – несется таратайка с парой лошадей в мыле, а в таратайке стоит во весь рост полуголый загорелый красавец, вылитый Антиной, правит лошадьми на бешеной скорости, скаля белые зубы. Девицы рты раскрыли – оторваться не могут. А красавец промчался мимо, даже не взглянув на нас. Совсем стало не по себе: куда мы попали? Кругом ни души. Постучали в дом – закрыто, в другой – закрыто. Вдруг увидели человека, выходящего из длинного странного сарая без стен. Кто-то кричит: “Дяденька, подождите!” Тот остановился, помахал рукой, как бы зовет. Подошли, задаем глупый вопрос: “Куда мы попали, скажите?” – “Хутор Балаклава”. – “А это Крым?” – “Какой Крым, вы что, одурели? Это Донецкая область, вернее, граница Запорожской и Донецкой, мы – посередине… Никто нас брать не хочет, у нас ни света, ни газа нет. Две области спорят, а мы – без ничего! Здесь греки живут, не удивляйтесь, у них все по-своему, и говорят по-гречески. А я вот им в сарае табак сушу, можете посмотреть. Табак отличный, ароматный, турецкий”. – “А где народ?” – “Греки работают, у них строго! Все на работе до вечера”. – “Ну и чудеса! Прямо земля обетованная!” Мужик этот говорит: “Оставайтесь, есть дом пустой, в колхоз вас примем!” Посмеялись, а сами думаем: “Мечта! Вот бы где пожить! И гори все огнем!”