Мерсия Макдермотт - Апостол свободы

— Я не смею это сделать. Я не могу взять на себя такую тяжкую ответственность, — запротестовал хаджи Георгий голосом, дрожащим от волнения. — Дьякон, эти красивые золотистые волосы — превосходное украшение твоего лица, твоего сана. Я не могу выполнить твое желание.

— Хаджи, ты острижешь мне волосы, — настаивал Игнатий. — Пусть вся ответственность за этот поступок, который ты совершишь по моему желанию, падет на меня! — И спокойные голубые глаза дьякона встретились с глазами хаджи Георгия.

Дрожащей рукой хаджи Георгий взял ножницы и колеблясь поднес их к волосам, которые Игнатий придерживал, показывая, где следует резать. Он собрался с силами, сжал пальцы, однако отделил лишь несколько волосков, страшно побледнел и опустил руку. Игнатий строго укорил товарища за робость и предложил Христо Пулеву окончить дело. Последний уклонился и боязливо сказал, что не сделает этого ни за что на свете. Дьякон повернулся к ним и решительно воскликнул:

— Я твердо решил остричь волосы и сбросить скуфью, и если вы, трусы, не смеете, я сделаю это сам! Вам останется только подровнять волосы!

С этими словами он собрал в руку волосы, сильно нажал на ножницы и хладнокровно показал товарищам пучок золотистых прядей. Отрезанные волосы он замотал жгутом, тщательно завернул в платок, убрал за пазуху и сказал:

— Это я сохраню на вечную память!

Он засмеялся, хотя товарищи его в ужасе молчали, достал элегантную феску и надел ее на голову.

— Что, удивляетесь? Да разве не для того я остригся? Не странно ли было бы после того, что я сделал, снова надеть клобук?

Хаджи Христо наконец справился с собой и заговорил:

— Дьякон, что люди скажут? Ведь тебя все осудят. Ты станешь посмешищем. Люди будут задавать вопросы, удивляться и толковать твой поступок, кому как в голову взбредет! Тебе нигде проходу не будет!

— Пусть думают что хотят, — отвечал Игнатий так, будто считал разговор оконченным, — но пусть дадут и мне думать, как я хочу. [29] Эпизод на Алтын-чаире приводится по описанию Г. Гинина, «Сборниче „Васил Левски“», Пловдив, 1903, стр. 19–25, на которое ссылается Каракостов, цит. соч., стр. 92–95. Разговор участников эпизода передан дословно. Почти так же описывает этот эпизод В. Караиванов в письме к Национальному комитету (см.: Д. Т. Страшимиров, цит. соч. стр. 700–701). Многие карловчане слышали об этом эпизоде от хаджи Христо. — Прим. авт.

Но на этом дело не кончилось. Васил уже решил, что на этот раз не станет бежать под покровом ночи, а похоронит дьякона Игнатия во всеуслышание и при всеобщем поношении. Он явился в церковь на следующую службу и занял обычное место. Сначала никто не узнал его, потому что он был в костюме европейского покроя; те же, кому случалось взглянуть на него, принимали его за молодого учителя из Сопота, но как только он открыл рот и запел, его узнал каждый. По церкви пошел гул. Люди шептались и переглядывались. Некоторые женщины, твердо верившие, что грешно даже смотреть на служителя церкви без рясы, ибо тогда он все равно что голый, крестились и шептали молитвы, а священники и люди постарше сердито спрашивали друг друга, какой бес вселился в их дьякона.

Под обстрелом возмущенных и враждебных взглядов Васил хладнокровно довел службу до конца, будто ничего не случилось. Как только служба окончилась, его окружили, требуя объяснений, однако Васил принадлежал к людям, способным привести в отчаяние любого следователя, ибо из них невозможно вытянуть больше, чем сами они хотят сказать. Он просто сообщил попечителям церкви, которые имели право на какое-то объяснение, что решил стать учителем, и больше ничего от него не добились.

С матерью он был, конечно, вполне откровенен. Он глубоко любил ее, и зная, как она должна страдать, хотел, чтобы она поняла, почему он так поступил. Вернувшись домой, Васил достал отрезанные волосы и отдал их Гине со словами: «Мама, голос народа зовет меня помочь моей порабощенной стране. Поэтому я не могу больше выполнять свои обязанности перед церковью и снимаю с себя сан. Возьми мои волосы и сохрани их у себя в шкафу, потому что я покидаю тебя. Когда услышишь, что я погиб, достань эти волосы, пусть над ними споют отходную и похоронят вместо меня, потому что может случиться так, что у меня не будет ни похорон, ни могилы». [30] Архимандрит Константин, впоследствии митрополит Врачанский, узнал об этом разговоре от самой Гины в 1883 году, когда сообщил ей печальную весть о смерти Левского. Марко И. Маркович рассказывает об этом в «Сборниче „Васил Левски“», Пловдив, 1903, стр. 44–48. — Прим. авт.

Снимая с себя сан, Васил не собирался порывать с религией. Православная религия была одной из главных черт, отличавших болгарина от турка, и как таковую ее исповедовал и ею дорожил и гайдук, и учитель, и революционер. В особых условиях того времени хождение в церковь свидетельствовало о патриотизме не менее, чем о религиозности, и отречься от христианской религии означало отречься от своего народа. Васил был сыном своего времени, подчинялся большинству условностей общества, а на его речь и мышление сильно повлияло длительное служение церкви. Для разрыва с прошлым он выбрал пасху с ее символикой и выполнил свое решение так, будто совершил ритуал. Это заставляет предполагать, что уход из монастыря был для него актом посвящения себя некому поприщу, а не отказа от служения. Он очевидно продолжал считать себя православным христианином; им двигало только желание покончить с тем, что представлялось ему невыносимым противоречием в его жизни. Для того, чтобы полностью посвятить себе служению людям, ему нужна была свобода и независимость, и он получил ее, публично сняв с себя рясу.

Да, у Васила не было ни желания, ни потребности резать пуповину, связывавшую его с церковью, и все же он уже не ждал для себя пищи духовной от религии. С ранней юности он чувствовал потребность возложить себя на некий алтарь, жить нравственно и содержательно, но полное душевное удовлетворение нашел в революции, а не в церкви. По существу, Васил был земным человеком и его воздержанность была аскетизмом атлета, а не святого. Он был полон языческой жажды жизни, и удовольствие, которое доставляли ему физические упражнения, было ближе по духу к древней Греции, чем к Византии. Он видел и чувствовал красоту окружающего мира, но это не вдохновляло его на хвалы создателю. Наоборот, он был полон негодования оттого, что в прекрасном мире, который явно создан для радости, люди живут в страхе и рабстве. Он верил, что каждое человеческое существо имеет право на свободу и счастье на земле и что высшая добродетель — посвятить свою жизнь завоеванию этих прав для всего человечества, даже если для этого придется нарушить все десять заповедей и прочие установления церкви. Он слушался велений собственной совести и здравого смысла, и каждый раз, когда учение или требования церкви расходились с его собственным политическим кредо, он неизменно решал противоречие, становясь на сторону этого последнего.