Михаил Макеев - Николай Некрасов

«Милая сестра, нельзя позволять, чтоб ничтожные мелочи, недоразумения брали верх над здравым смыслом, над чувством. Многие люди терпят в жизни от излишней болтливости; я часто терпел от противоположного качества и делаю попытку не потерпеть на этот раз.

Для этого должен войти в некоторые мелочи. Ты объяснила мне свои чувства к Зине; хотя я пожалел, что ты на нее смотришь неправильно, но это нисколько не восстановило меня против тебя; ты поступила честно. А затем произошло следующее: когда ты заехала ко мне проститься перед дачей, Зины не было в комнате — и я ее не вызвал. Это потому, что я ее даже намеком не предупредил о том, как ты на нее смотришь, и мне было жаль и совестно внезапно поставить ее лицом к лицу с человеком, о настоящих чувствах которого к ней она не имеет понятия. Мне было неловко, и свидание вышло неловкое и натянутое.

Ты должна была подумать, что я сержусь на тебя за мысли твои о Зине, и с тех пор не заглядываешь ко мне, а я много раз собирался к тебе, да меня останавливала необходимость объяснения; всяких объяснений я боюсь и обыкновенно откладывал их до той поры, пока они не становились поздними и ненужными.

Кажется, за всю жизнь это я в первый раз переломил себя в этом отношении.

Итак, знай, что я вовсе не сержусь и не считаю себя вправе сердиться; я считаю только себя вправе требовать от тебя, из уважения ко мне, приличного поведения с Зиной при случайной встрече, что я давно исполняю в отношении к тебе, подавая руку Льву Ал[ександро]вичу (Еракову. — М. М.).

Вот и всё с моей стороны. Ничего бы я этого не написал, если б не знал, что отношения, в которые мы стали, готовят для меня в будущем время от времени болезненные сжимания сердца и упреки самому себе. Моя усталая и больная голова привыкла на тебе, на тебе единственно во всём мире, останавливаться с мыслью о бескорыстном участии, и я желаю сохранить это за собой на остаток жизни.

Весь твой

Н. Некрасов.

Р. S. Щадя твои, как и свои, нервы, я бы не советовал тебе ни думать, ни писать ко мне об этом много, а если ты согласна, что нет повода нам коситься друг на друга, то, значит, и кончено и ладно. Увидимся; если не заедешь ко мне, то я на днях заеду».

Что за «мысли» имела Анна Алексеевна по поводу Зиночки, неизвестно, и гадать мы не будем. В любом случае сестра вняла увещеваниям Некрасова — в дальнейшем «сцен» не происходило. Это, конечно, не сделало отношения более дружескими, но ввело их в рамки внешних приличий. Судя по всему, Федор Алексеевич к этому моменту разделял чувства сестры, что делало для Некрасова пребывание в Карабихе не очень приятным. 25 апреля он писал брату: «Мы с Зиной намерены май прожить около Чудова, а в 1-х числах июня приехать к вам, если только ты и Настасья Павловна (описка Некрасова; имеется в виду супруга брата Наталья Павловна. — М. М.) напишете нам хотя в двух словах, что не сердитесь и будете довольны нашим прибытием. Настасье Павловне кланяюсь, Зина также. Она бы давно и много ей писала, да не могу убедить ее писать, ибо она боится орфографических ошибок, с которыми пишет. Вот тайна сего глубокого молчания!

Пусть усмехнется Настасья Павловна и извинит ей. Будьте здоровы, друзья мои. Кланяюсь вашим детям».

Возможно, отношения стали настолько сложными, что у Некрасова возникала даже идея (высказанная в разговорах с Ераковым) купить другое имение; как показывает письмо тому же Еракову из Чудовской Луки, от этой задумки он всё-таки отказался, придумав компромиссный вариант: «Насчет имения вот моя мысль: купить мне хотя бы и отличное имение, значит навязать себе обузу и источник разорения — неумно! Лучшее выстроиться в Карабихе: место красивое, людное, близко и к Москве, и к Ярославлю. И только дом, да сад, да огород. Ничего более; когда я там — со мной мои люди к моим услугам, а остальное время всё-таки сберегут. Это самое выгодное условие в моем положении, как я ни думал. И давно бы надо это сделать!»

В результате лето 1874 года Некрасов провел в Чудовской Луке, охотясь вместе с Зиной, наезжая в Петербург по разнообразным делам и работая. Он создал целый ряд лирических произведений, традиционно называемых исследователями и комментаторами «чудовским циклом». Поэт так описывал свою жизнь в Чудове в письме А. Н. Еракову, с которым в это время чувствовал большую степень близости: «Я отчасти хандрю, отчасти работаю, отчасти лечусь. Охота на втором плане. Впрочем, следующий отчет о поведении моем, начиная с 6 июня (день переезда в деревню), лучше всего меня оправдает.

Употреблено на питание мариенбадской воды 30 дней, и по сей причине не пил ни вина, ни водки 60 дней.

В первые 39 дней читал только корректуры, затем принялся писать и написал след[ующие] пьесы:

«Уныние» довольно большая пьеса.

«Горе старого Наума», поэма.

«Ночлеги», три пьесы: 1) «Новый барин», 2) «Гари», 3) «У Трофима» и затем еще несколько мелких лирических стихотворений.

В то же время прочтено корректуры более 80-ти листов и выпущены две книги «Отечественных записок», причем двукратно ездил в город и каждый раз возвращался с мерзостью на душе. В последний приезд была хорошая погода — и это причина, что не дал тебе телеграммы: жаль было лишить тебя двух хороших дней. <���…> Я теперь посерьезнее принялся за охоту — работать устал, да и приобрел право пить и есть, без чего охота утомительна и не впрок здоровью».

Созданные в «чудовский» период стихотворения как будто стремятся быстро охватить всю изменившуюся ситуацию в России. Среди них мы находим сатиру «Путешественник», в которой отразились материалы дела долгушинцев и «охоты» за народниками-пропагандистами (Некрасов на процессе не присутствовал, но мог знать о характере обвинений от В. П. Гаевского, который выступал на суде в качестве одного из общественных защитников подсудимых). Стихотворение звучит настолько дерзко, что поэт опасался печатать его в своем журнале. Посылая «Путешественника» Скабичевскому, Некрасов писал: «При сем стихи, вдохновленные новейшими событиями. Хорошо бы их напечатать, а еще лучше не печатать. Прочтите их и передайте Плещееву. Не надо их списывать и распространять. Я их со временем вклею в свою книгу, а если они походят по рукам, как опасный товар, тогда пропадут». Стихотворение, действительно, при жизни Некрасова опубликовано не было. Позднее он передал его вместе с несколькими другими Суворину, но и тот не решился его опубликовать.

В «Горе старого Наума» поэт высказывает совершенно народнические убеждения, выражает полную солидарность с верой молодых пропагандистов в народ и, главное, снова пробудившуюся надежду: