Михаил Макеев - Николай Некрасов

В этой борьбе по-разному принимали участие прежние и новые сотрудники. Круг журнала снова расширился: в январе к нему окончательно примкнул Афанасий Афанасьевич Фет, до этого появлявшийся эпизодически. Он прожил в Петербурге полгода и успел завоевать ироническую, но искреннюю симпатию всего круга и самого Некрасова, в том числе своими резкими эпатирующими высказываниями (24 мая Некрасов писал Тургеневу: «Фет еще выручает иногда бесконечным и пленительным враньем, к которому он так способен. Только не мешай ему, — такого наговорит, что любо слушать. <���…> Если б Фет был немного меньше хорош и наивен, он бы меня бесил страшно»). Некрасов, безусловно, симпатизировал его поэзии, представлявшей собой полную противоположность его собственной, однако предполагать в нем какое-либо сочувствие взглядам Чернышевского не стоило. Но и в качестве союзника он не был особенно ценен — его творчество тогда (до публицистических времен) было вполне камерным и никак не могло повлиять на какую-либо программу.

Мелькнул в редакции очень заинтересовавший всех ее членов литературный дебютант, скандально известный процессом против него по делу жестокого убийства его содержанки-француженки Луизы Симон-Деманш Александр Васильевич Сухово-Кобылин, сочинивший только что поставленную комедию «Свадьба Кречинского». Пьеса была напечатана в «Современнике», но ее автор, аристократ до мозга костей, предпочел остаться в литературе и драматургии «дилетантом» в старинном смысле слова — человеком, посвящающим им свой досуг, не рассматривающим их как свое основное занятие и жизненное призвание.

Из писателей, недавно вошедших в круг «Современника», наибольшее огорчение Некрасова вызывал Толстой, представлявшийся ему, видимо, естественным союзником Чернышевского, однако оказавшийся носителем вызывающе консервативных взглядов, предпочитавший сблизиться с Дружининым и его «компанией» (но и их эпатировавший своими нападками, например, на Жорж Санд и Гегеля), включившийся в кампанию по высмеиванию «клоповоняющего господина». Впрочем, поначалу это казалось Некрасову просто проявлением молодой натуры, вследствие избытка молодых сил грубоватой и симпатичной, но подлежащей «обтесыванию», заслуживающей снисхождения и даже отчасти восхищения: «Милый Толстой! Как журналист я ему обязан в последнее время самыми приятными минутами, да и человек он хороший, а блажь уходится».

Особенно странным было для Некрасова обнаружить именно в таком молодом человеке, каким был Толстой, позицию, противоречившую его собственным представлениям о новом поколении. Некрасова удивляла такая враждебность писателя, завершившего первый севастопольский рассказ гимном правде, к критику, провозглашавшему верность жизни высшей задачей искусства. В письмах Некрасов необычайно терпеливо увещевал Толстого: «Особенно мне досадно, что Вы так браните Чернышевского. Нельзя, чтоб все люди были созданы на нашу колодку. И коли в человеке есть что хорошее, то во имя этого хорошего не надо спешить произносить ему приговор за то, что в нем дурно или кажется дурным. Не надо также забывать, что он очень молод, моложе всех нас, кроме Вас разве. Вам теперь хорошо в деревне, и Вы не понимаете, зачем злиться; Вы говорите, что отношения к действительности должны быть здоровые, но забываете, что здоровые отношения могут быть только к здоровой действительности. Гнусно притворяться злым, но я стал бы на колени перед человеком, который лопнул бы от искренней злости, — у нас ли мало к ней поводов? И когда мы начнем больше злиться, тогда будем лучше, — т. е. больше будем любить — любить не себя, а свою родину». Уже из-за границы Некрасов обращался к нему с прямым призывом: «Я не шутил и не лгал, когда говорил когда-то, что люблю Вас, — а второе: я люблю еще в Вас великую надежду русской литературы, для которой Вы уже много сделали и для которой еще более сделаете, когда поймете, что в нашем отечестве роль писателя — есть прежде всего роль учителя и, по возможности, заступника за безгласных и приниженных». Толстой был непоколебим, как и всю последующую жизнь, следуя только своему неповторимому человеческому и художественному призванию.

Зато неожиданным союзником Некрасова стал Тургенев (во всяком случае, перестал быть откровенным врагом Чернышевского). Отрицая крайности позиции Чернышевского, он уже начал считать, что в ней есть жизнь и энергия. Этот поворот, пусть и с оговорками о «сухой душе», стал для Некрасова приятным сюрпризом после тех резкостей, которые Тургенев наговорил в адрес Чернышевского в прошлом году. Тем не менее в такой перемене была своя закономерность. Сыграли роль не только готовность молодого критика высоко оценивать его творчество (перед похвалами не устоял даже Толстой, после выхода знаменитой статьи Чернышевского о его произведениях назвавший Чернышевского «милым»), но и присущее Тургеневу нежелание оставаться «в обозе», умение обновляться, идти вперед, совершенно отсутствовавшее, скажем, у Григоровича, Дружинина или Фета. Это умение сыграло тогда важную роль в его жизни и творчестве. С 1856 года у Тургенева начался новый расцвет, «романный» период, достигший кульминации в «Отцах и детях». Интерес к новому пересилил у Тургенева личную неприязнь к провозвестнику этого нового. Писатель готовился стать пусть не вождем и вдохновителем новой эпохи, но во всяком случае заинтересованным «хроникером», внимательным и сочувствующим зрителем. Всё это усилило сближение Некрасова с Тургеневым, возникшее после смерти Гоголя, породило ощущение не просто взаимной симпатии, но солидарности, уверенности в том, что оба идут одним путем.

Ценнейшим приобретением журнала в 1856 году стал покинувший потерпевший крушение «Москвитянин» Александр Николаевич Островский. Уже прославленный драматург, автор пользовавшихся громким успехом комедий «Свои люди — сочтемся», «Бедность не порок» заявил о желании стать постоянным автором «Современника». Являя собой редкий случай «перебежчика» из враждебного «почвеннического» лагеря, Островский был нейтрален к происходившим в журнале конфликтам, не стремился к программным высказываниям. Он рассматривал «Современник» лишь как площадку для печатания своих произведений, отчасти справедливо полагая, что для этого ему не нужно связывать себя какой-то четкой программой, «направлением». Некоторая опасность была в том, что, перейдя в лагерь «Современника», он сохранял привязанность к своим бывшим соратникам. Некрасов уже на начальном этапе сотрудничества с драматургом смог эту опасность предотвратить. «Явился Григорович. В числе разных сплетен он сообщил, что Островский будто ужасно сердит за резкое мнение о Филиппове. Напиши, в какой степени это справедливо. Однако если и так, то я всё-таки скажу, что «Современник» — по крайней мере пока я в нем — не будет холопом своих сотрудников, как бы они даровиты ни были. Начни вникать, кто кому друг, так зайдешь черт знает куды», — написал он Боткину 16 июня.