Леонид Млечин - Алиби для великой певицы

Пройдя три километра, он понял свою ошибку и повернул назад. Но теперь ему предстояло пройти уже все шесть километров. По дороге он совершенно случайно встретил трех человек, к изумлению Ковальского говоривших между собой по-русски. Они нисколько не удивились, услышав вопрос на родном языке: во Франции собрался чуть ли не миллион русских.

Где живут Скоблин и Плевицкая, они не знали, но любезно сопроводили Ковальского до строительной конторы, тут он узнал адрес и даже получил план Озуар-ле-Феррьера.

Ориентируясь по плану, он быстро нашел дом Скобли-пых, но хозяева отсутствовали. Ковальский мог уехать и вернуться на следующий день. Но он предпочел подождать и не ошибся. Буквально через пятнадцать минут появился автомобиль, за рулем которого сидел Скоблин. Они обнялись.

Н.Плевицкая

— Надюша, — сказал жене растрогавшийся генерал. — Это тот самый Петя, о котором я тебе так много говорил.

Ковальский склонил голову перед певицей. Надежда Васильевна величественно протянула ему руку для поцелуя. Затем Ковальскому был представлен Плевицкий — первый муж Надежды Васильевны, который приехал вместе с ними из Парижа.

Вечер прошел в веселой болтовне. Скоблин вспоминал общих знакомых по Добровольческой армии. Ковальский старался задавать как можно больше вопросов, чтобы попять, с какой стороны можно подобраться к Скоблину.

Жизнь во Франции у генерала не очень ладилась.

— Мы взяли в аренду большой участок земли с виноградником неподалеку от Ниццы, — рассказывал генерал. — Но в этом году неурожай винограда. Вместо прибылей одни убытки.

— Мы решили аренду не возобновлять, — добавила Надежда Васильевна Плевицкая. — Будем считать, что сельских жителей из нас не вышло.

— Зато здесь у вас прекрасный дом, — заметил Ковальский.

— Мы купили его в рассрочку, — пояснил генерал.

— И что это означает? — спросил Ковальский.

— А это означает, милый Петр Георгиевич, — несколько раздраженно сказала Надежда Васильевна, — что десять лет подряд нам придется выплачивать по восемьсот франков в месяц.

— Для нас это большие деньги, Петя, — вздохнул Скоблин. — Еще чаю?

С деньгами у Скоблиных дело обстояло неважно, понял Ковальский. Плевицкая по-прежнему часто выступала, гастролировала в европейских городах, где много было русских. Эмиграция ее любила, встречала восторженно. Еще бы! Наконец-то люди, которые только читали о знамени том курском соловье, как ее называли, могли насладиться чудесным исполнением русских народных несен.

Без Плевицкой не обходился ни один праздник. Но сборы были маленькими — эмиграция в целом жила небогато.

— Ты, Петя, не видел, как Надюше аплодируют, сколько цветов дарят, — Скоблин поцеловал жене руку.

Плевицкая задала Ковальскому какой-то вопрос о брате Скоблина, оставшемся в Советской России, но генерал резко ее оборвал и перевел разговор на другую тему. Ковальский понял: Скоблин хочет скрыть от лишнего за этим столом Плевицкого, что внезапно объявившийся бывший штабс-капитан имеет какое-то отношение к братьям генерала, а, следовательно, и сам недавно приехал из России.

— Ты когда попал на фронт, Петя? — Скоблин вернулся к безопасной и приятной во всех отношениях теме воспоминаний.

Ковальский не возражал.

— Я, дорогой Коля, осенью 1914 года оставил гимназию и поступил в Одесское военное училище. Было мне семнадцать лет. 1 мая 1915 года закончил прапорщиком и через месяц уже был на фронте в составе 4-го пограничного Заамурского полка. Мне везло. Три ранения, но ни одного тяжелого. Восемь боевых наград за храбрость. За год с небольшим был произведен из прапорщиков в штабс-капитаны. В начале 1917 года был уже командиром батальона.

— А после февраля, Надюша, — сказал Скоблин. обращаясь к жене, — мы и познакомились с Петром Георгиевичем.

Ковальскому тоже были приятны эти воспоминания:

— Ты же помнишь, Коля, я в те времена политикой не интересовался и со всеми ладил. Как фронтовика, хорошо относившегося к своим подчиненным, солдаты избрали меня в полковой комитет. Как офицера командование включило меня в ударный батальон, который вошел в Первый ударный отряд 8-й армии.

— А 8-й армией командовал Лавр Георгиевич Корнилов, — подхватил Скоблин. — В ударном отряде мы с Петей и встретились.

— И опять оказались на фронте. Потом ударный отряд отвели в Проскуров, переформировали в полк. В августе полк спешно погрузили в составы и перебросили в Могилев, поближе к ставке. На следующий день после разгрузки Корнилов отказался выполнить приказ Керенского и уйти в отставку с поста верховного главнокомандующего… Мы с Колей, как и все остальные офицеры, последовали за своим генералом без размышлений, — продолжал Ковальский. — Что бы ни говорили потом о Корнилове, в одном он был прав: с немцами надо было продолжать войну.

Я провел два года на фронте и был готов сражаться за родину до последнего, — решительно сказал Ковальский, — Политическая борьба интересовала меня только в том смысле, что новая власть в Петрограде ослабила фронт и немцы наступали, встречая лишь слабое сопротивление. Один Корнилов был способен остановить немцев.

— А ты помнишь, Петя, когда корниловский мятеж провалился, Временное правительство отправило наш полк в ссылку, на станцию Песчановка? Там было совсем не плохо. Полк переименовали, он стал называться 1-м Славянским ударным полком, и влили его во 2-ю Чехо-Словацкую дивизию, — вспоминал Скоблин. — Можешь представить себе, Надюша, на выборах полкового комитета Петя Ковальский стал его председателем! Петя был настоящим революционером, без пяти минут большевиком!

Ковальский громко расхохотался вместе со всеми.

— За несколько дней до Октябрьской революции в полк прибыл комиссар Временного правительства Иорданский, — рассказывал Скоблин. — Созвав митинг, он стал уговаривать полк забыть обиды, недоверие выказанное ему Временным правительством, и взять на себя охрану Киева от анархо-большевистской опасности.

— Уговорил? — спросила Надежда Васильевна.

— Это он солдат уговаривал, а нам, офицерам, просто приказал. Мы же люди военные, Надюша. Для нас приказ — закон. 28 октября мы с боем взяли железнодорожный вокзал у петлюровцев. Вокзал передали чехословакам, которые взяли его под охрану, а сами расположились в военном училище на Печерске. Это был страшный день. Бой начался в четыре часа. Со стороны арсенала на нас наступали большевики, со стороны зверинца — петлюровцы. Два дня мы сдерживали и тех, и других, а потом полк взбунтовался. Полковой комитет заявил, что мы пришли в Киев только для несения охранной службы. Командир полка приказал арестовать председателя полкового комитета — то есть Петю.