Христофор-Людвиг фон Иелин - Записки офицера армии Наполеона фон-Иелина

В то время, как мы нашли убежище в отведенном нам доме, хотя там с нами и обращались жестоко, в городе с несчастными обходились немилосердно.

Все дома были переполнены людьми; несчастные лежали даже на улицах и во дворах, не находя места в домах. Когда русские вступили в город, этих несчастных подвергли страшным истязаниям. У них отнимали все без различия и бросали их раздетыми на улицу при жестоких морозах в 24–26 градусов. Тут они попадали в руки партизанов, которые отнимали у них последнее, подвергая их ужасным истязаниям, или просто убивали, что было лучше, так как им предстояло замерзнуть от холода. — Крики на улицах становились все ужаснее, когда, собрав в кучи несчастных, выброшенных на мороз, их целыми сотнями запирали в пустые помещения при церквах или монастырях, не давая возможности развести огня, не выдавая пищи по 5 и 6 дней и отказывая даже в воде. Таким образом почти все погибли от холода, голода и жажды. Немногие, получившие теперь на пропитание сухари, которых они не могли разжевать слабыми челюстями, питались до сих пор человечьим мясом умерших товарищей, обгрызая его с костей, как собаки. Когда мне это рассказывал один фельдфебель, я не хотел верить, но он мне показал место, где валялись трупы умерших с обглоданными руками и ногами. Я поспешил покинуть это место, воспоминание о котором будет вечно служить позором для моей нации.

Мертвецы, окаменевшие от мороза, лежали на улицах, занесенных снегом или на дворах позади домов. Никто не думал их убрать или похоронить. Во многих госпиталях, устроенных за городом, люди помирали сотнями от злокачественной нервной горячки. Их тоже не хоронили. Во многих больницах больных выбрасывали из окон прямо на двор, где они лежали целыми грудами. При вюртембергском госпитале целый сарай был наполнен телами мертвецов. «Мирные жители», думал я, проходя вечером через этот сарай-кладбище, и старался миновать его как можно скорее. Но скоро мне надоело проходить этой ужасной дорогой. Однажды вечером я пробыл в городе дольше обыкновенного, зная, что вход в сарай не запирался, и я никому не помешаю. Дойдя до двери, я готовился пуститься, как всегда, скорым шагом, потирая руки и ежась заранее, потому что переход был не из особенно приятных. Но, дойдя до средины, я споткнулся и упал на мертвеца, не убранного прислужниками по небрежности, а может быть, и умышленно. Бледный, задыхаясь, как будто сама смерть гналась за мной по пятам, я вошел в комнату, где, однако, никто ничего не заметил, потому что больные нервной горячкой не отличаются тонкой наблюдательностью. Я ничего не сказал, и мертвец также молчал. То был мой последний путь в одиночестве через эту могилу; когда тут случались другие, я всегда посылал их вперед.

Много бедствий осталось позади, но еще не мало ужасных сцен ожидало меня впереди. Большинство больных отморозили себе во время страшного отступления ноги, руки и пальцы на руках и на ногах и т. д. и теперь лежали уже пораженные гангреной; приходилось отнимать один за другим отмороженные члены, что, конечно, причиняло невыносимую боль. Когда наступал час докторского посещения, на всех лицах выражался ужас и со всех сторон неслись жалобные стоны, пронизывавшие до мозга костей. После ухода докторов отрезанные, почерневшие от гангрены члены собирали в кучу и выносили. Таким образом у лейтенанта Вакса, к счастью умершего потом от горячки, были постепенно отрезаны все пальцы на ногах и на руках.

Я лежал с опухшими ногами среди горячечных больных, умиравших днем и ночью, и возблагодарил Бога, когда ноги у меня настолько зажили, что я кое-как мог снова бродить. У меня доктора хотели тоже сначала отрезать ноги и один палец, но я не дал, соглашаясь лучше умереть, чем остаться калекой.

Благодаря большой неопрятности в госпитале, я чувствовал себя все-таки очень плохо и боялся, как бы не заболеть нервной горячкой, поэтому, несмотря на слабость в ногах, я старался при каждой возможности выходить на улицу и обходил кофейни и трактиры города, не для того, чтобы поесть, но чтобы подышать свежим воздухом. Таким образом я избегнул горячки и снова окреп. Может быть, этому содействовало то обстоятельство, что я уже раз перенес эту болезнь в очень тяжелой форме.

Смерть уже унесла многих среди нас, и все лекарства были бессильны с ней бороться, потому что болели не только телом, но и душой. Больные все время бредили своими родственниками — друзьями и родиной. Около меня лежал всеми любимый полковой священник и не умолкая говорил проповеди. Другой, рядом со мной, лейтенант фон Бюлов, по большей части путешествовал: разговаривал с почтарем, с трактирщиком, со своими спутниками и т. д. Иногда такие речи забавляли, но по большей части они потрясали до глубины души, в особенности сопровождаясь зрелищем, как больные метались на своем жестком ложе, пока не приходила смерть, и одного за другим не выносили в дверь.

Обыкновенно люди умирают ночью, то же наблюдалось и здесь. Трупы сейчас же убирали из комнат, но не относили в упомянутые выше мертвецкие, а складывали кучами в коридоре, где они сейчас же замерзали, превращаясь как бы в камень, так что нечего было опасаться, чтобы кто-нибудь из них мог снова очнуться. Утром их скатывали по ступеням или сбрасывали с крыльца во двор, что всегда заставляло нас содрогаться от жуткого чувства, и мы могли в комнате сосчитать по числу скатившихся, сколько человек умерло за ночь. Сначала мы обыкновенно насчитывали до 10–20 сброшенных мертвецов, потом меньше, потому что число больных в госпитале быстро уменьшалось.

Евреи доставляли в госпиталь громадное количество награбленной провизии, на которую изголодавшиеся набрасывались жадно, как гиены, поглощая пищу почти не пережевывая, не довольствуясь часто двумя, тремя порциями кислой капусты и тому подобных тяжелых вещей. Следовало бы за этим строже следить, но заниматься нами было некому, потому что главные смотрители жили в городе и, опасаясь заразы, избегали госпиталя, как чумы.

Скоро стал ощущаться недостаток в лекарствах, но тяжелее всего было отсутствие топлива, так что у бедных больных, лежавших на полу на скудной подстилке из соломы, не попадал зуб на зуб и застывали руки и ноги.

Генерал фон Редер, употреблявший все усилия для облегчения нашего положения, написал императрице-матери. Было также послано письмо банкиру Якоби в Кенигсберг, но от него получился ответ, что проезжавший военный комиссар отобрал все деньги, ничего не упомянув о госпитале в Вильне, так что он не может вступить с нами ни в какие денежные дела. От императрицы-матери нам и саксонским офицерам вскоре было прислано значительное пособие, из которого каждому офицеру было выдано по четырнадцати прусских талеров, с присовокуплением, что государыня, по мере сил, будет заботиться о своих соотечественниках. Вечная благодарность благородной государыне, чья память навсегда сохранилась в сердцах получивших от нее столь великодушную помощь. Позднее, в России, мы еще раз получили небольшое вспомоществование.