Михаил Антонов - Жизнь в Советском Союзе была... [СИ]

Вот этим я однажды и воспользовался. Скрытно подобравшись к младшим по возрасту, я из-за кустов бросил на их территорию «ядерный боеприпас». Бомба представляла собой бумажный кулек, начиненный обычным песком. Ясен пень, что такой бомбой убить никого невозможно, но можно запросто посыпать песком неудачников, над которыми пролетит развертывающийся на лету кулечек. Кто же знал, что среди этих малолетних недотеп окажется и вполне взрослая воспитательница соседней группы.

Если бы я, как известный норвежский террорист, готовил свое злодеяние в одиночку, таясь ото всех, то, наверное, смог бы уйти от ответственности за содеянное. Но я о предстоящем запуске межконтинентальной баллистической ракеты с термоядерным оружием на борту поставил в известность группу товарищей, с которыми вместе играл в тот день в песочнице. А некоторые из них даже пошли посмотреть на планируемый мною запуск своими глазами. Так что стоит ли удивляться тому, что уже через пару минут после того, как в старшей группе раздался визг пострадавших, кто-то из этих наблюдателей выдал меня с головой.

И вот стою я перед двумя воспитательницами: нашей Тамарой Ивановной и другой, толстой, не очень красивой, не сильно молодой, в очках, да еще и с покрашенными в рыжий цвет волосами, и стыжусь. Вернее меня стыдят. Которая не наша рассказывает, что только вчера вечером она помыла голову, а я, такой нехороший и злой мальчик, засыпал ее чистую голову песком. При этом она требует извинений. А я смотрю на ее редкие рыжие кудряшки и, как опытный преступник, иду в «несознанку», полностью отрицая свою вину. Меня, конечно же, уличают — свидетелей моего проступка много и выгораживать меня им резона нет. И я тогда замолкаю. И до сих пор отчетливо помню, что я боялся не того, что меня накажут, а того, что надо просто сказать «Простите меня, пожалуйста!». Стыдно было не за злодеяние, которое я совершил, в нем я совершенно не раскаивался, стыдно было просить прощения. Я молчал долго. До обеда и даже после обеда, когда всех уложили на сончас, я продолжал стоять в углу. Потом я как-то преодолел этот стыд и попросил-таки прощения.

Сейчас, на склоне лет, я готов вполне осознанно и добровольно попросить у этой женщины прощения, за ту свою детскую шалость. Вот только не было бы поздно, ведь ей, если она жива, должно быть далеко за семьдесят.

Летом 1966 года, нас торжественно проводили из садика в школу.

Сейчас детского сада № 175 нет. Его здание продано, огорожено новой чугунной решеткой, и вместо детей туда ходит лишь группка женщин. Старые могучие тополя, засыпающие во время цветения всю округу белоснежным пухом, срублены, площадки заасфальтированы, и вместо качелей и песочниц на них стоит стадо автомобилей. Теперь в этом здании располагается Казначейство Калининского района. Где когда-то смеялась и играла сотня ребятишек, дюжина женщин тихо считает денежки. Деньги любят тишину, однако.

Но, прежде чем рассказывать про школьные годы чудесные, я думаю рассказать о людях, что меня окружали.

Начнем с ближнего круга.

Года через два после получения квартиры, мой отец из «Мостоотряда-16» уволился. Ездить в командировки по далеким стройкам он больше не хотел, и устроился работать на Челябинский электровозо — ремонтный завод. На ЧЭРЗ командировок не было, работать предстояло в цеху, в две смены, а все льготы железнодорожника оставались при нем, поскольку завод также подчинялся МПС. Мать из «Мостоотряда» тоже уволилась и перешла работать на этот же завод в столовую на должность калькулятора.

Вот только не смейтесь, она не исполняла обязанности карманной электронной вычислительной машинки, так тогда называлась начальная бухгалтерская должность в общепите. В ее обязанности входило проведение калькуляции цен на сложные блюда. Как узнать, сколько должна стоить порция борща или салата? Вот специалист с таким смешным названием и рассчитывал стоимость порции блюда, исходя из цен составляющих его продуктов, потраченного труда и столовой наценки.

Старшие братья — Юрий и Владимир — учились в школе № 9.

Отец мой, Алексей Васильевич, не смотря на то, что большую часть жизни проработал в рабочих должностях, имел большую склонность к искусству. Он был самодеятельным музыкантом, игравшим в духовых оркестрах на различных инструментах, дома у нас долгое время хранился корнет-а-пистон. Он был и самодеятельным художником, написавшим множество картин маслом. Он был также и актером-любителем и когда переехал в Челябинск, то долгие годы занимался в театральной студии «Юность» (ныне это театр-студия «У паровоза»), участвуя во многих ее спектаклях.

Тогда, как и сейчас, студия располагалась во Дворце культуры железнодорожников, режиссером-постановщиком спектаклей была легендарная Зоя Арсеньевна Александрова. Многие популярные ныне фильмы задолго до того, как их сняли маститые наши кинорежиссеры, я впервые увидел в виде спектаклей именно в этом театре. И если в «Пяти вечерах» роль у отца была эпизодической, то в пьесе Брагинского «Сослуживцы», больше известной под названием кинофильма «Служебный роман», он играл главную роль Новосельцева. В молодежной постановке «Вестсайдской истории» ему доверили возрастную роль владельца бара Дока. Задействован он был в «Оптимистической трагедии», в «Игле и штыке», в «Где брат твой, Авель?» и многих других спектаклях. Причем, некоторые прогоны и генеральные репетиции этих спектаклей я наблюдал не из зала, а из-за кулис, что само по себе было весьма интересным и занимательным.

Отец любил читать и охотно покупал хорошие книги, он собрал неплохую по тем временам библиотеку. Когда же с книгами стало напряженно, он записался в городскую библиотеку имени Пушкина, благо она тогда располагалась не так далеко от нас — на улице Каслинской — и приносил книги оттуда. Именно он воспитал во всех нас, своих сыновьях, любовь к чтению.

Насколько отец был увлечен искусством, настолько моя мать, — Нина Сергеевна, — была человеком земным. Именно она следила, чтобы мы все были обуты, одеты и накормлены. Она вечно занималась хозяйством: шила, вязала, готовила, мыла, стирала, сушила, гладила — и так до бесконечности. Все-таки четверо пацанов и один взрослый в доме.

Старшие братья с нами особо не водились, разница в возрасте десять и восемь лет развела нас по разным поколениям. Они росли в шумные 50-е, в эпоху восстановления, развенчания и свободы. На нашем становлении сказалась эпоха возраставшего благополучия и мерно-неторопливого развития страны.

Старшие по наказу матери могли за нами присмотреть, куда-то отвести, что-то разрешить или запретить, но личное время проводили в своем кругу, во взрослых компаниях со своими друзьями, не особо посвящая нас в свои дела. Мы с Лешкой играли со своими сверстниками в наших детских компаниях. Так что, хотя у нас и было два старших брата, но поскольку в наши мелковозрастные проблемы они почти не вникали, то их наличие мало чем нам помогало. Все свои трудности приходилось решать самим, своими силами.