Пётр Бартенев - О Пушкине: Страницы жизни поэта. Воспоминания современников

Лицей помещался в Царскосельском дворце [706]. В одном корпусе здания помещалось заведение, в другом жило царское семейство: их соединяла церковь, находившаяся в середине дворца; здесь сходились, на хорах, воспитанники и члены императорской фамилии, и Александр нередко становился на сторону, где стаивали воспитанники, обходясь с ними очень ласково. Сначала заведение открыто было только на 30 человек, но так как это число не было формально объявлено, то родители навезли отовсюду детей, и число желавших поступления далеко превышало 30. Не поступившие в Лицей сначала разместились пансионерами у профессоров, и один из последних, Гауэншильд, преподававший немецкий язык, составил из них целый пансион, который обратил на себя внимание императора, был им утверждён и причислен к Лицею, под названием Лицейского пансиона [707]. Года через 2 или 3 эти заведения пришли в такое отношение. Из воспитанников Лицея (число их уменьшилось до 28, ибо один умер, другой, Гурьев, не желая быть сечёным, был исключён) [708]составили высший, второй курс, воспитанники же Пансиона — низший, первый. Каждый пробывал в обоих курсах по 3 года и, стало быть, учился 6 лет. Высший курс носил золотые петлицы, низший серебряные (первоначально же все ходили просто в сереньких курточках). Заведение содержалось богато [709]. Для каждого лицеиста была особенная комната, что составляло ряд номеров, разделяемых коридором, по концам которого стояли две умывальницы. В одной из комнат тут же жил надзиратель, совершавший, между прочим, и ночные дозоры. Часов в 7 звонок будил воспитанников, они умывались, другой звонок звал их в нижний этаж здания, где поочередно читались молитвы и воспитанники пили чай. От 10 до 12 классы,— два предмета, два профессора. В час обед, затем от 2 до 5 опять классы, и остальное время было свободное, т. е. предоставлялось делать, что угодно. Стеснений никаких не было. Хотя из Лицея никого никогда не пускали домой, однако обращение было до того свободно, что в саду лицеисты без опасения курили в присутствии надзирателя, должность которого исправлял до последнего времени Чириков, учитель рисования. После, по присоединении Гауэншильдовского пансиона, был ещё надзиратель — Калинич.

Директор Лицея был Малиновский, брат Алексея Фёдоровича, известного начальника Московского Архива.

При Лицее была библиотека, знаменитая тем, что принадлежала Вольтеру, у которого куплена Екатериною. Многие книги носят отметки знаменитого владельца. Воспитанники свободно могли ею пользоваться. «Основанием нашей Библиотеки (говорит профессор Я. Ханыков в отчёте о состоянии императорского Александровского Лицея, читанном на акте Лицея 12 июня 1850 (стр. 22), послужило, как известно, драгоценное собрание книг, подаренное Лицею его августейшим учредителем; некоторые из них находились в личном употреблении самого государя с его собственноручными замечаниями и отметками. В настоящее время библиотека содержит в себе 5.756 сочинений» [710].

Ученье было довольно лёгкое, энциклопедическое; особенной любви к наукам в Лицее не оказывалось, хотя воспитанники уважали преподавание и преподавателей [711].

Профессора Закона Божия и Богословия: сначала Музовский,отправленный после в Пруссию для обучения Александры Фёдоровны; потом Мансветов,человек строгий [712]*. Русской словесности Кошанский, воспитанник Московского Университетского пансиона.

Он же и профессор Латинского языка.

Греческий язык не преподавался.

Психологии — Куницын, после него Логики и Нравственной Философии — Галич.

Математических наук — Карцев. Немецкого языка — Гауэншильд. Французского — Будри; человек пожилых лет, брат знаменитого Марата, очень на него похожий лицом; он, с соизволения Екатерины II, переменил фамилию, страшную в летописях истории, и назвался Будри, по местечку, где он родился. Его класс был один из самых весёлых; переводил с воспитанниками Недоросля Фонвизина, переводя, прыгал, поддувал перушком, подобно Митрофанушке.

Особенного расположения к кому-нибудь из профессоров не было [713]. Профессора неаккуратно приезжали на лекции, затем, между прочим, что некоторые из них, например, Будри, преподававший во всех женских заведениях, жил в Петербурге.

В Лицее и Пансионе воспитанники устраивали театр и играли, но Пушкин и Дельвиг никогда не играли. Играли Нового Стерна, Чудаки [714].

Пушкин поступил в Лицей при самом его основании. Нащокин (который был одним годом его моложе) был в Пансионе Гауэншильда. Они часто видались и скоро подружились. Пушкин полюбил его за живость и остроту характера. Вообще Пушкин любил всех товарищей, врагов у него не было. Хотя у Пушкина в Пансионе был брат (Лев), но он хаживал в Пансион более для свидания с Нащокиным, чем с братом (глупый Нащокин, умный К.)

Экзамен, который (один раз) посетил Державин, был один из обыкновенных годичных, а не выпускной [715]. Об ласке Державина к Пушкину не было особенно говорено тогда.

В 1816 г. Лицей и церковь сгорели, и тотчас за этим выпустили воспитанников, в том числе и Пушкина, который, стало быть, не пробыл урочных 6 лет [716].

Нащокин вышел раньше Пушкина, не кончив курса, ещё не переведённый из Пансиона в Лицей. С тех пор надолго прекратились его сношения с Пушкиным, до самого 1828 г., когда в Москве началась самая тесная дружба.

Приезжая в Москву, Пушкин всегда останавливался у Нащокина и всегда радовался, что извозчики из почтамта умели найти его квартиру и привезти его к нему, несмотря на то, что он менял квартиры. Всего дольше он жил у старого Пимена, в доме <���Иванцовой> [717].

Когда он приезжал к нему, они тотчас отправлялись в бани (Лепехинские, что были у Смоленского рынка) и там вдоволь наговаривались, так что им после не нужно было много говорить: в обществе они уже вполне понимали друг друга [718]. Вставал Пушкин довольно рано, никуда не выходил, покуда не встанет Нащокин, просыпавшийся довольно поздно, потому что засиживался в Английском клубе, куда Пушкин не ездил. Питая особенную к нему нежность, он укутывал его, отправляя в клуб, крестил.

Писать стихи Пушкин любил на отличной бумаге, в большом альбоме, который у него был с замком; ключ от него он носил при часах, на цепочке. Стихов своих нисколько не скрывал от Нащокина [719].

Роман «Дубровский» внушён был Нащокиным. Он рассказывал Пушкину про одного белорусского небогатого дворянина, по фамилии Островский (как и назывался сперва роман), который имел процесс с соседом за землю, был вытеснен из именья и, оставшись с одними крестьянами, стал грабить, сначала подьячих, потом и других. Нащокин видел этого Островского в остроге [720].