Пётр Бартенев - О Пушкине: Страницы жизни поэта. Воспоминания современников

Метко сказанное слово, какая-нибудь задорная эпиграмма, стихи, прельщавшие своею свежестью и новизною, всем равно понятные по содержанию, делая из Пушкина самого приятного собеседника, быстро расходились по столице и по России. Общее одобрение окрыляло поэта и вызывало новые проказы, новые остроты и новые запрещённые стихи…

Когда они распространились, начались, кажется, настоящие розыски местного начальства: Пушкин был приглашён к тогдашнему петербургскому генерал-губернатору графу Милорадовичу. «Когда привезли Пушкина,— говорит И. И. Пущин, свидетельству которого преимущественно следует верить,— граф Милорадович приказывает полициймейстеру ехать на его квартиру и опечатать все его бумаги. Пушкин, слыша это приказание, говорит ему: „Граф! Вы напрасно это делаете. Там не найдёте того, что ищете. Лучше велите дать мне перо и бумаги, я здесь же всё вам напишу“. (Пушкин понял, в чём дело.) Милорадович, тронутый этой свободной откровенностью, торжественно воскликнул: „Ah! c’est chevaleresque [311] Ax! Это по-рыцарски (фр.). “, и пожал ему руку. Пушкин сел, написал все контрабандные стихи свои и попросил дежурного адъютанта отнести их графу в кабинет. После этого подвига Пушкина отпустили домой и велели ждать дальнейшего приказания». По другим рассказам, граф Милорадович расхаживал по комнате, перечитывал стихи, по мере того, как Пушкин писал их, и прерывал чтение хохотом. Это также очень похоже на любезного и весёлого Милорадовича, который, может быть, вспоминал свою молодость и собственные шалости.

Между тем Пушкин не унимался. Так, например, в театре он вынимал портрет Лувеля и показывал его своим соседям (это могло быть около масленицы 1820 года) [312] Одним из таких соседей был Аркадий Родзянка, см. Русский исторический Сборник , т., II, стр. 104. . Жалобы на него наконец дошли до царя. Мы вправе думать, что Государь, ученик Лагарпа, не без сожаления, не без внутренней борьбы решился изречь приговор стихотворцу, воспитаннику своего любезного Лицея. Имя Пушкина было уже давно известно императору Александру. Он знал и прощал его лицейские шалости. До его просвещённого слуха доходила и прелесть стихов Пушкина, из которых одни, где говорилось про рабство, падшее по манию царя, по собственному его желанию, были доставлены ему в подлинном списке сочинителя [313] Речь идёт о стих. «Деревня», которое было представлено царю в конце 1819 г., и, по преданию, Александр просил благодарить юного автора за благородные чувства, внушаемые его произведением. . Он много слышал о молодом стихотворце от директора Лицея Энгельгардта, и имя Пушкина могло поминаться в беседах Государя с Карамзиным, в уединённых прогулках по царскосельским садам. Но в эту пору, в первые месяцы 1820 года обстоятельства изменились… Тогдашние дела Европы, убиение Августа Коцебу (23 марта 1819 г.), восстание в Испании, смерть герцога Беррийского не могли не укоренить в императоре Александре того убеждения, что, блюдя за спокойствием умов за границей, по обязательствам Священного Союза, он не должен равнодушно смотреть на попытки к раздражению их в России. Почти в это время прусское правительство приказало арестовать известного политического писателя Герреса за его статьи в Рейнском Меркурии. Итак, следовало унять Пушкина. Предание уверяет, будто некоторые предлагали отдалённую снежную пустыню Соловецкого монастыря местом ссылки поэту; но я думаю, что если и послышалось такое строгое предложение, император Александр сам отверг его. Пушкин был лицеист, и потому Государь захотел наперёд посоветоваться с бывшим его начальником, Энгельгардтом. Встретившись с ним в царскосельском саду, Александр пригласил его пройтись с собою. «Энгельгардт,— сказал он ему,— Пушкина надобно сослать… Он наводнил Россию возмутительными стихами; вся молодёжь наизусть их читает. Мне нравится откровенный его поступок с Милорадовичем, но это не исправляет дела» [314] В публикации «Атенея», которую цитирует Бартенев, слова царя приведены не полностью; у Пущина: «…надобно сослать в Сибирь». Отношения Пушкина и Александра I у Бартенева здесь и в дальнейшем крайне идеализированы. . Благородный директор Лицея отвечал на это: «Воля Вашего Величества; но вы мне простите, если я позволю себе сказать слово за бывшего моего воспитанника. В нём развивается необыкновенный талант, который требует пощады. Пушкин теперь уже краса современной нашей литературы, а впереди ещё больше на него надежды. Ссылка может губительно подействовать на пылкий нрав молодого человека. Я думаю, что великодушие ваше, Государь, лучше вразумит его». [315] Передано самим Е. А Энгельгардтом И. И. Пущину См. Записки последнего, стр. 528 и 529. Сам Пушкин, вероятно, впоследствии только узнал о заступничестве Энгельгардта и приписывал своё избавление Чаадаеву и Карамзину.

Карамзин, другой истинно благородный человек, в свою очередь замолвил слово за Пушкина. Об этом ходатайстве, между прочим, просил Карамзина П. Я. Чадаев. Узнавши, что Пушкину грозит опасность, Чадаев поспешил к Карамзину, с трудом успел увидать его (это было утром, а по утрам, занимаясь своею историею, Карамзин никого не принимал), рассказал ему всё дело и упрашивал съездить к императрице Марье Фёдоровне и к начальнику Пушкина по службе, графу Каподистрии [316] Слышано от П. Я. Чаадаева. . По другому, тоже вполне достоверному рассказу, Пушкин сам, ещё раньше Чадаева, приходил к Карамзину (по выходе из Лицея он реже стал бывать у него), рассказал свои обстоятельства, просил совета и помощи, со слезами на глазах выслушивал дружеские упрёки и наставления. «Можете ли вы,— сказал Карамзин,— по крайней мере обещать мне, что в продолжение года ничего не напишете противного правительству? Иначе я выду лжецом, прося за вас и говоря о вашем раскаянии». Пушкин дал ему слово и сдержал его: не раньше 1821 года прислал из Бессарабии, без подписи, стихи свои: Кинжал [317] От гр. Д. Н. Бл<���удова> у Карамзиных тотчас догадались, кто автор Кинжала . .

Но заступничество Энгельгардта и Карамзина могло только смягчить, а не отменить наказание. Пушкин, собственно говоря, не был сослан, а только переведён на службу в попечительный комитет о колонистах Южной России, состоявший в ведомстве коллегии иностранных дел и находившийся тогда в Екатеринославе. Его послали, как выражаются англичане, переменить воздух, проветриться. Но, тем не менее, все сочли это удаление ссылкою.

Пушкин наскоро собрался в дорогу и не успел даже, как должно, проститься с своими приятелями. Сергей Львович квартировал тогда на Фонтанке, у Калинкина моста, в доме Клокачёва (после сенатора Трофимова): из этого дома Пушкина проводили до Царского Села два товарища, барон Дельвиг и М. Л. Яковлев. Родители дали ему надёжного слугу, человека довольно пожилых лет, именем Никиту [318] Никита Тимофеевич Козлов. .