Пётр Бартенев - О Пушкине: Страницы жизни поэта. Воспоминания современников

Вообще, нельзя не заметить, что Пушкин как-то отрезвел и успокоился на это время:

Приехав снова в Кишинёв, он хочет оправдаться перед друзьями, которые упрекали его за долгое молчание. В том же стихотворении к Чернильницечитаем:

Нельзя при этом не обратить внимания на чрезвычайную силу сознания, которая проявляется у Пушкина в самых мелочах. Кто читал внимательно его письма к близким, людям, тот, верно, заметит, что в последних трёх стихах схвачен характер его дружеской переписки.

В это же самое время Пушкин посылает Д. В. Давыдову известные стихи:

возобновляет сношения с петербургским приятелем своим Катениным и 5 апреля пишет ему письмо со стихами об актрисе Колосовой [390]. Ещё раньше, 23 марта, послано большое письмо к барону Дельвигу, прозой и стихами: «Что до меня, моя радость,— пишет Пушкин между прочим,— скажу тебе, что кончил я новую поэму Кавказский Пленник, которую надеюсь скоро вам прислать,— ты ею не совсем будешь доволен, и будешь прав. Ещё скажу тебе, что у меня в голове бродят ещё поэмы,— но что теперь ничего не пишу, а перевариваю воспоминания, и надеюсь набрать вскоре новые; чем нам и жить, душа моя, под старость нашей молодости, как не воспоминаниями?» «Друг мой, есть у меня до тебя просьба — узнай, напиши мне, что делается с братом. Ты его любишь, потому что меня любишь. Он человек умный во всём смысле слова, и в нём прекрасная душа. Боюсь за его молодость; боюсь воспитания, которое дано будет ему обстоятельствами его жизни и им самим — другого воспитания нет для существа, одарённого душою. Люби его; я знаю, что будут стараться изгладить меня из его сердца. В этом найдут выгоду; но я чувствую, что мы будем друзьями и братьями не только по африканской нашей крови». Пушкин, вероятно, подозревал, что домашние его станут твердить Льву Сергеевичу, чтобы он не брал примера с ссыльного брата. Между тем пример был соблазнителен: Лев Сергеевич сам принялся за стихи. Пушкин поспешил остановить его, вероятно заметив тотчас же отсутствие настоящего дарования. В этом случае дружеское чувство не ослепляло его, как в отношении к Дельвигу и к другим. Ещё от 24 сентября 1820 г. он писал брату: «Благодарю тебя за стихи; более благодарил бы тебя за прозу. Ради Бога, почитай поэзию доброй, умной старушкой, к которой можно иногда зайти, чтоб забыть на минуту сплетни, газеты и хлопоты жизни, повеселиться её милым болтаньем и сказками, но влюбиться в неё безрассудно».— Или в другом письме: «Если ты в родню, так ты литератор (сделай милость, не поэт)». Надо заметить, что именно в конце 1820 года Лев Сергеевич был исключён из Благородного пансиона при Педагогическом институте за то, что с товарищами побил одного из надзирателей [391]. Это обстоятельство, конечно, только умножило в Пушкине сердечное, нежное участие к судьбе брата.

Может быть, вскоре после того, и как нам кажется, в 1821 г., возвратясь из Каменки, он написал к брату то французское письмо, в котором излагает правила жизни, извлечённые, как он говорит, из собственного опыта. Письмо это крайне замечательно, не потому, чтобы Пушкин сам всегда следовал высказанным в нём правилам, а как изложение тогдашних его понятий о связях общественных. Нет сомнения, что эти убеждения были не тверды, и Пушкину случалось изменять им, но, во всяком случае, они искренни и необыкновенно важны для оценки его. Прежняя жизнь его заставляет думать, что он действительно мог извлечь их из собственного опыта. Недаром лучшие друзья предостерегали его от сношений со знатью. Приводим письмо вполне, в нашем переводе [392]. «В твои лета,— пишет Пушкин,— следует подумать об избираемом пути; я говорил тебе, почему военная служба, по моему мнению, лучше всех других. Во всяком случае твоим поведением надолго определится и мнение, которое о тебе составят и, может быть, твоё счастие».

«Ты будешь иметь дело с людьми, которых ещё не знаешь. С самого начала думай о них как только возможно хуже: весьма редко придётся тебе отставать от такого мнения. Не суди о них по своему сердцу, которое я считаю и благородным и добрым и которое вдобавок ещё молодо. Презирай их со всевозможною вежливостью; и тебя не будут раздражать мелкие предрассудки и мелкие страсти, на которые ты натолкнёшься при вступлении в свет».

«Будь со всеми холоден; чересчур сближаться всегда вредно; особливо берегись близких сношений с людьми, которые выше тебя, как бы ни были предупредительны. Их ласки тотчас очутятся у тебя на голове, и ты легко потерпишь унижение, сам того не ожидая».

«Не будь угодлив, и гони от себя прочь чувство доброжелательства, к которому ты, может быть, наклонен. Люди не понимают его и часто почитают за низость, потому что всегда рады судить о других по себе».

«Никогда не принимай благодеяния. Оно всего чаще выходит предательством. Не нужно покровительства, оно порабощает и унижает».

«Мне следовало бы также предостеречь тебя от обольщений дружбы, но я не смею черствить твою душу в пору самых сладких её мечтаний. Что касается до женщин, то мои слова были бы совершенно для тебя бесполезны. Замечу только, что чем меньше любишь женщину, тем больше вероятности обладать ею. Но такая потеха может быть уделом лишь старой обезьяны 18-го века [393]. Относительно женщины, которую ты полюбишь, желаю тебе от всего сердца обладать ею».

«Никогда не забывай умышленной обиды; тут не нужно слов, или очень мало; за оскорбление никогда не мсти оскорблением».

«Коль скоро твоё состояние или обстоятельства не дозволяют тебе блистать в свете, не думай скрывать своих лишений; лучше держись другой крайности: цинизмом в наготе его можно внушить к себе уважение и привлечь легкомысленную толпу, тогда как мелкие плутни тщеславия делают нас смешными и вызывают презрение».

«Никогда не занимай, лучше терпи нужду. Поверь, она не так страшна, как её изображают; гораздо ужаснее то, что, занимая, иногда поневоле можно подвергнуть сомнению свою честность».

«Правила, которые предлагаю тебе, добыты мною из горького опыта. Желаю, чтобы ты принял их от меня и чтоб тебе не пришлось извлекать их самому. Следуя им, ты не испытаешь минут страдания и бешенства. Когда-нибудь ты услышишь мою исповедь; она тяжела будет для моего тщеславия, но я не пощажу его, как скоро дело идёт о счастии твоей жизни» [394].