Пётр Бартенев - О Пушкине: Страницы жизни поэта. Воспоминания современников

На другой день они опять встретились у М. Ф. Орлова. «В это утро,— продолжает новый знакомец Пушкина,— много было говорено о молдаванской песне Чёрная шаль, на днях им только написанной. Не зная самой песни, я не мог участвовать в разговоре. Пушкин это заметил и, по просьбе моей и Орлова, обещал мне прочесть её; но, повторив в разрыв некоторые строфы, вдруг схватил рапиру и начал играть ею: припрыгивал, становился в позу… В эту минуту вошёл Друганов. Пушкин, едва дав ему поздороваться с нами, стал предлагать ему биться. Друганов отказался, Пушкин настоятельно требовал, и как живой ребёнок стал шутя затрогивать его рапирой. Друганов отвёл рапиру рукой, Пушкин не унимался; Друганов начинал сердиться. Чтоб предупредить раздор новых моих знакомых, я снова попросил Пушкина прочесть мне молдаванскую песню. Пушкин охотно согласился, бросил рапиру и начал читать с большим одушевлением: каждая строфа занимала его, и, казалось, он вполне был доволен своим новорождённым творением… „Как же, заметил я, вы говорите: в глазах потемнело, я весь изнемог, и потом: вхожу в отдалённый покой?“ — „Так что ж,— прервал Пушкин с быстротою молнии, вспыхнув сам, как зарница,— это не значит, что я ослеп“. Сознание моё, что это замечание придирчиво, что оно почти шутка, погасило мгновенный взрыв Пушкина, и мы пожали друг другу руки. При этом Пушкин, смеясь, начал мне рассказывать, как один из кишинёвских армян сердится на него за эту песню». Читатели припомнят стих:

В это время М. Ф. Орлов по должности ездил осматривать пограничную, охранительную линию по Дунаю и Пруту. Он возвратился в Кишинёв 8 ноября. Офицеры поспешили ему представиться, это же был день его имянин. Вместе с другими пришёл и Пушкин. В. П. Горчаков передаёт эту встречу. «Орлов обнял Пушкина и тотчас же стал декламировать: Когда легковерен и молод я был. В числе кишинёвских новостей ему уже переданы были новые стихи. Пушкин засмеялся и покраснел. „Как, вы уже знаете?“ — спросил он. „Как видишь“,— отвечал тот. „То есть, как слышишь“,— заметил Пушкин смеясь. Генерал на это замечание улыбнулся приветливо. „Но шутки в сторону,— продолжал он,— а твоя баллада превосходна, в каждых двух стихах полнота неподражаемая“,— заключил он, и при этих словах выражение его лица приняло глубокомысленность знатока-мецената».

В декабре того же года В. П. Горчаков проезжал через Киев: там уже твердили и повторяли наизусть молдаванскую песню.

В конце 1820 года, в Кишинёве Пушкин написал ещё два небольшие стихотворения несравненно выше Чёрной шали, это — Виноград [373] Стих. «Виноград» написано осенью 1824 г. в Михайловском. и Дочери Карагеоргия. По поводу первого из них можно вспомнить, что любоваться виноградом Пушкин мог из окон своей кишинёвской комнаты:

Что касается до превосходных стихов к дочери Сербского князя, я не знаю наверно, был ли Пушкин знаком с нею, или писал только по слухам. Понятно, что его поэтическое внимание остановилось на грозном образе пастуха-героя, освободителя своей родины. Чёрный Георгий, за три года перед тем погибший от руки убийц, жил некоторое время в России, а его семейство долго потом оставалось, если не ошибаюсь, в городе Хотине, недалеко от Кишинёва. Подобно Стеньке Разину, Пугачёву, Мазепе, Кирджали, Дон-Жуану, этот герой с характером разбойника поразил воображение нашего Пушкина. В послании к его дочери метко схвачена физиономия:

Рассказы о Карагеоргии Пушкин мог слышать от русских офицеров, в последнюю Турецкую войну сражавшихся вместе с сербами и в Сербии, а особливо от своего кишинёвского знакомца, отставного драгунского полковника Алексея Петровича Алексеева. Этот Алексеев, старый служака и георгиевский кавалер, был человек весьма оригинальный и добродушный. Вечно в полной форме, он нарочно отклонял от себя повышение по своей службе в почтовом ведомстве, чтобы не менять своего любимого и дорогого мундира. Будучи областным почтмейстером, он первый узнавал все новости и любил делиться ими. Кроме того он охотно рассказывал про свою славную военную службу. Пушкин довольно часто бывал у него и впоследствии породнился: брат жены Алексеева, Н. И. Павлищев женился на сестре Александра Сергеевича. Вообще надо заметить, что в Кишинёве Пушкин встречал болгар и сербов, обращал на них внимание, и оттого, может быть, с таким умением перекладывал впоследствии песни славян [374].

Новый 1821 год он встретил, кажется, в Кишинёве; но в феврале видим его в Киеве, куда он уехал, без сомнения, чтоб повидаться с Раевскими. Туда ещё долго рвалась душа его. Кто-то из знакомых, неожиданно встретясь с ним в Киеве, спросил, как он попал туда. «Язык до Киева доведёт»,— отвечал Пушкин, намекая на причину своего удаления из Петербурга. В Киеве, 8 февраля 1821 г., написал он свои стихи Земля и море, из которых видно, что мысль его всё ещё жила у берегов Тавриды; 14 февраля написана Муза(В младенчестве моём она меня любила) [375]. К этой же поре следует отнести стихотворение Желание, очевидно вызванное свиданием с Раевскими, и всё проникнутое воспоминанием о Юрзуфе:

Конец февраля месяца Пушкин провёл опять в Каменке у Давыдовых, и в это время сблизился с женою Александра Львовича, как это видно из стихов к Аглае, весьма любопытных в биографическом отношении:

20 февраля в Каменке он оканчивает Кавказского Пленника, а 22 числа того же месяца пишет стихи: Я пережил свои желанья, при которых в рукописи пометка: «Из поэмы Кавказ».

Кавказский Пленник, по нашему мнению, весьма важен по отношению к внутренней жизни сочинителя. Поэма, собственно, состоит из двух, довольно резко отделяющихся частей: с одной стороны — описания Кавказа, которые суть не что иное, как отчёт недавно совершённого путешествия, и которыми Пушкин был впоследствии недоволен, называя их голиковской прозой в сравнении с поэзией кавказской природы; с другой — характер героя. В этом характере, без сомнения, есть некоторые, если не черты, то временные ощущения поэта. Пушкин тогда ещё был слишком молод, чтобы совершенно отвлекаться от своей личности и в изображение своих героев не вносить собственных чувств. Конечно, тут участвовало влияние Байрона, с которым он тогда был уже знаком; но по свойству молодого творчества, увлекаясь своим созданием, поэт невольно поддавался тому настроению, которое хотел описать в главном лице поэмы. Тут особенно любопытны откинутые в печати эпиграфы Кавказского пленника [379], явно указывающие на собственное элегическое состояние, которым проникнуты и другие его произведения 1821 года. Уныние осталось на душе от неудовлетворённой любви; оживив в своём воображении жизнь на Кавказе и в Крыму, он жалеет о ней и стремится туда думою. Наконец, посылая ПленникаВ. П. Горчакову, он прямо говорит: «характер Пленника неудачен; это доказывает, что я не гожусь в герои романтического стихотворения» [380]. Пушкин недоволен был этой новой поэмой, сам лучше всех указывал на её недостатки, и всё-таки писал о Пленнике: «Признаюсь, люблю его, сам не зная за что; в нём есть стихи моего сердца». Мы, конечно, не имеем полной возможности следить за тайным ходом душевных настроений Пушкина; но смеем догадываться, что страсть, столь пламенная в Гурзуфе, теперь, за недостатком взаимности и вследствие разлуки, ослабела и простыла, оставив ему какое-то разочарование. Он, однако, очень дорожил волновавшим его чувством и долго таил про себя те поэтические заметки, в которых оно высказалось.