Пётр Бартенев - О Пушкине: Страницы жизни поэта. Воспоминания современников

Это значило, пора идти к обедне, в новый верхний город. В этом-то доме Пушкин прожил почти всё время; он оставался там и после землетрясения 1821 года, от которого треснул верхний этаж, что заставило Инзова на время переместиться в другую квартиру. Воображению Пушкина могла даже казаться заманчивою жизнь под развалинами. Впрочем, большую часть дня он обыкновенно проводил где-нибудь в обществе, возвращаясь к себе ночевать и то не всегда, и проводя дома только утреннее время за книгами и письмом. Стола, разумеется, он не держал, а обедывал у Инзова, у Орлова, у гостеприимных кишинёвских знакомых своих и в трактирах. Так, в первое время, он нередко заходил в так называемый Зелёный трактирв верхнем городе, недалеко от митрополии. Там прислуживала молодая молдаванка Марионилла, и одну из её песен Пушкин переложил в русские стихи — это Чёрная шаль [368] Из Записок В. Г. Теплякова, см. Общезанимательный Вестник 1857, № 1. В печати под Чёрною шалью выставлено 14 ноября 1820; но это, вероятно, число отсылки её в Петербург, — пиеса написана несколько раньше, как видно будет из дальнейшего рассказа. Пушкин был доволен ею и послал в Петербург. Она появилась в апрельском 15-м номере Сына Отечества 1821 г., но с ошибками; Пушкин рассердился и послал её вторично в 5-й номер Благонамеренного 1821 г., где в примечании и было сказано, что стихи перепечатываются ради ошибок, с которыми их напечатали в Сыне Отечества . .

По приезде в Кишинёв Пушкин уже застал там Михаила Фёдоровича Орлова. Они сошлись, вероятно,, ещё в Киеве или в Петербурге, где Пушкин был довольно близко знаком с его родным братом, недавно умершим князем Алексеем Фёдоровичем, которому и написал в 1818 году известное послание:

Раевские, без сомнения, поручали Пушкина вниманию Орлова; но он и сам рад был знакомству с поэтом. Орлов славен своим горячим участием ко всему, что выступает из обыкновенной будничной жизни. Страсть к просвещению (он занимался в Киеве делами библейского общества), страсть к словесности и науке (он участвовал в Арзамасском обществе под именем Рейнаи писал сочинение о финансах), страсть к искусствам (он был основателем московской школы живописи и ваяния), наконец к высокой политической деятельности всю жизнь волновали эту благородную душу. Под Аустерлицем он храбро дрался и, получив знак отличия в одно время с вестью о том, что бой проигран, горько заплакал. Участник 1812 года и заграничных войн, он был близко известен Государю, первый из русских вступил в Париж и договаривался о сдаче его, которую потом описал в особой записке [369] Записка эта, сочинённая по-французски, была напечатана в русском переводе, но, к сожалению, не вполне, в альманахе Утренняя Заря 1843 г. . Около 1820 года была самая живая пора его деятельности; его недаром называли цветом русских генералов. Он заботился о распространении грамотности между солдатами, старался смягчить грубые отношения к подчинённым, за что вскоре и пострадал. В Кишинёве он построил манеж и в новый 1822 год дал в нём большой завтрак, на котором, сверх обыкновения, были угощены, тут же, в одних стенах с начальством, все нижние чины. На первых порах знакомства Пушкин писал о нём к Чаадаеву: «Le seul homme que j’aie vu qui est heureuxà force de vanité» [370] Единственный встреченный мною человек, который счастлив благодаря своему тщеславию (фр.). , что, к сожалению, говорят, до некоторой степени верно [371] Слышано от П. Я. Чаадаева. , но этот отзыв не помешал впоследствии Пушкину ценить и любить Орлова. Они теснее сблизились в 1821 г., когда Орлов женился на старшей дочери Раевского, Екатерине Николаевне, любезной и высокоуважаемой приятельнице Пушкина по Юрзуфу. Орлов занимал в новом Кишинёве два большие дома; у него, как у начальника, постоянно собирались военные люди, и кроме того приезжали и гащивали Раевские, Давыдовы и родной брат его Фёдор Фёдорович, великан ростом, георгиевский кавалер, без ноги по колено, которого, как кажется, Пушкин хотел потом изобразить героем романа из русских нравов. Пушкин целые дни проводил в умном и любезном обществе, собиравшемся у М. Ф. Орлова, и там-то, за генеральскими обедами, слуги обносили его блюдами, на что он так забавно жалуется. Беседа опять-таки шла на французском языке. «Пиши мне по-русски,— требует Пушкин от брата в письме от 27 июня 1821 г.,— потому что, слава Богу, с моими… друзьями я скоро позабуду русскую азбуку». Свобода обращения, смелость, а иногда резкость ответов, небрежный наряд Пушкина, столь противоположный военной форме, которая так строго наблюдалась и наблюдается в полках, всё это не раз смущало некоторых посетителей Орлова. Однажды кто-то заметил генералу, как он может терпеть, что у него на диванах валяется мальчишка в шароварах. Орлов только улыбался на такие речи; но один раз полушутя он сказал Пушкину, пародируя басню Дмитриева ( Башмак мерка равенства).

«Эка важность, сапоги! — возразил Пушкин,— если меряться, так у слона больше всех сапоги». Этим всё и кончилось, и размолвки между ними никогда не было [372] О М. Ф. Орлове и его отношениях с Пушкиным см. примеч. 50 [441] . .

В первых числах ноября 1820 года кочевая труппа немецких актёров давала представление в бедном Кишинёвском театре, кое-как освещённом сальными свечами. В числе посетителей находился молодой офицер генерального штаба В. П. Горчаков, недавно приехавший на службу к Орлову, и из своих кресел наблюдал новое для него общество. «В числе многих,— рассказывает он,— особенно обратил моё внимание вошедший молодой человек, небольшого роста, но довольно плечистый и сильный, с быстрым и наблюдательным взором, необыкновенно живой в своих приёмах, часто смеющийся в избытке непринуждённой весёлости, и вдруг неожиданно переходящий к думе, возбуждающей участие. Очерки лица его были неправильны и некрасивы, но выражение думы до того было увлекательно, что невольно хотелось бы спросить: что с тобою? какая грусть мрачит твою душу? Одежду незнакомца составляли чёрный фрак, застёгнутый на все пуговицы, и такого же цвета шаровары. Кто бы это, подумал я, и тут же узнал от Алексеева, что это Пушкин, знаменитый уже певец Руслана и Людмилы. После первого акта какой-то драмы, весьма дурно игранной, Пушкин подошёл к нам; в разговоре с Алексеевым он доверчиво обращался ко мне, как бы желая познакомиться». Замечание Горчакова, что игру актёров разбирать нечего, что каждый играет дурно, а все вместе очень дурно, рассмешило Пушкина; он начал повторять эти слова и тут же вступил с ним в разговор, содержание которому дали воспоминания о петербургских артистах, о Семёновой, Колосовой и других. Поэт невольно задумался. «В этом расположении духа он отошёл от нас,— замечает В. П. Горчаков,— и пробираясь между стульев со всею ловкостью и изысканною вежливостью светского человека, остановился перед какою-то дамою… мрачность его исчезла; её сменил звонкий смех, соединённый с непрерывною речью… Пушкин беспрерывно краснел и смеялся; прекрасные его зубы выказывались во всём блеске, улыбка не угасала».