Пётр Бартенев - О Пушкине: Страницы жизни поэта. Воспоминания современников

Поединок с 3., разумеется, тотчас сделался предметом общего говора, и поведение Пушкина чрезвычайно подняло его в общем мнении. Но Инзов, по должности, не имел права оставить этот случай без внимания и, может быть, в виде наказания и желая на время удалить Пушкина из Кишинёва, отправил его, вероятно с каким-нибудь служебным поручением, в Аккерманские степи. Впрочем, наверное мы этого не знаем, а только заключаем так по ходу дел. Несомненно одно, что Пушкин, в исходе 1821 г., видел устья Днестра, был в Аккермане и противолежащем Овидиополе. Старинная Аккерманская крепость расположена на мысу, который выдаётся в Днестровский лиман, и с двух сторон омываема волнами, отражающими её высокие башни. Вид на лиман необыкновенно хорош. Н. И. Надеждин, посетивший эти места лет через двадцать, говорит, что один учитель Аккерманского уездного училища показывал ему прибрежную башню, на которой Пушкин провёл целую ночь, и что башня с тех пор называется Овидиевой. «Не потому ли,— прибавляет он,— что поэт здесь, может быть, вёл свою вдохновенную беседу с тению Овидия? В самом деле, воспоминание о римском изгнаннике так легко и естественно могло возбудиться городом, украшенным его именем, который отсюда виднеется на краю горизонта, сливающегося с лиманом, во всей своей пустынной красе» [419].

Но мы знаем, что Овидий уже давно занимал Пушкина. Ещё в послании к Чаадаеву, в апреле 1821 г. он уже поминает его. Сочинения Овидия, вероятно, были с ним в Аккермане. Как внимательно читал он их, видно, между прочим, из примечания к первой главе Онегина и из критической статьи его в Современникео стихотворениях Теплякова, который также обращался к тени Овидиевой. Из сочинений Овидия после Превращений он отдаёт особенное предпочтение Понтийским элегиям. «Сколько яркости в описании чуждого климата и чуждой земли! Сколько живости в подробностях! И какая грусть о Риме, какие трогательные жалобы!.. Овидий добродушно признаётся, что он и смолоду не был охотником до войны, что тяжело ему под старость покрывать седину свою шлемом и трепетной рукой хвататься за меч при первой вести о набеге (см. Trist. Lib. IV, EI. I.)» При стихах своих к Овидию Пушкин замечает, сколько лет Овидий прожил в изгнании. Стихотворение вышло плодом изучения; оттого-то он так любил его и предпочитал даже Наполеону. В нём действительно много задушевности. «Каковы стихи к Овидию? — пишет Пушкин к брату по выходе их в свет,— душа моя, и Руслан,и Пленник,и Noel,и все дрянь в сравнении с ними». В некоторых стихах, обращённых к Овидию, слышится намёк на собственную участь сочинителя, отчего, может быть, в печати Пушкин не выставил под ними своего имени (в Полярной Звезде 1823 г.).

Около этого времени Пушкин действительно хлопотал о помиловании и писал в Петербург, чтобы ему выпросили позволение возвратиться в столицу.

Под стихами к Овидию выставлено 1821, декабря 26. Что они писаны на предполагаемом месте Овидиевой ссылки, видно из самого стихотворения.

Поездка в Аккерман была непродолжительна, и к новому году Пушкин возвратился в Кишинёв: его видели в толпе офицеров, чиновников и солдат, 1-го января 1822 года, на достопамятном празднике, о котором мы говорили выше и которым М. Ф. Орлов открывал устроенный им манеж своей дивизии [420]. На святках Кишинёв особенно оживился, и Пушкин не пропустил случая потанцевать и повеселиться. Но вскоре по возвращении ему опять пришлось драться. На этот раз противником его был человек достойный и всеми уважаемый. Это был полковник и командир егерского полка Семён Никитич Старов,известный в армии своею храбростью в Отечественную войну и в заграничных битвах. Старов вступился за своего офицера, которого, по его мнению, оскорбил Пушкин. Дело было так. На вечере в Кишинёвском казино,которое служило местом общественных собраний, один молодой егерский офицер приказал музыкантам играть русскую кадриль; но Пушкин ещё раньше условился с А. П. Полторацким начинать мазурку, захлопал в ладоши и закричал, чтоб играли её. Офицер-новичок повторил было своё приказание, но музыканты послушались Пушкина, которого они давно знали, даром что он был не военный, и мазурка началась. Полковник Старов всё это заметил и, подозвав офицера, советовал ему требовать, чтоб Пушкин, по крайней мере, извинился перед ним. Застенчивый молодой человек начал мяться и отговаривался тем, что он вовсе незнаком с Пушкиным. «Ну так я за вас поговорю»,— возразил полковник и после танцев подошёл к Пушкину с вопросами, вследствие которых на другой день положено быть поединку.

Они стрелялись верстах в двух за Кишинёвом, утром в девять часов. Секундантом Пушкина был H. С. Алексеев, а одним из советников и распорядителей И. П. Липранди, мнением которого поэт дорожил в подобных случаях (вспомним опять, что повесть Выстрелслышана от Липранди). Но погода помешала делу: противники два раза принимались стрелять, и, стало быть, вышло четыре промаха: метель с сильным ветром не давала возможности прицелиться как должно. Положили отсрочить поединок, и тут-то Пушкин, по дороге заехав к А. П. Полторацкому и не застав его дома, написал экспромт, сделавшийся известным по всей России и повторяемый с разными изменениями:

Не знавшие подробностей дела говорили, будто Пушкин не захотел воспользоваться своим выстрелом и, разрядив пистолет на воздух, воскликнул:

К счастию, поединок не возобновился. Полторацкому с Алексеевым удалось свести противников в ресторации Николетти. «Я всегда уважал вас, полковник, и потому принял ваш вызов»,— сказал Пушкин. «И хорошо сделали, Александр Сергеевич,— сказал в свою очередь Старов,— я должен сказать по правде, что вы так же хорошо стоите под пулями, как хорошо пишете». Такой отзыв храброго человека, участника 1812 года, не только обезоружил Пушкина, но привёл его в восторг. Он кинулся обнимать Старова, и с этих пор считал долгом отзываться о нём с великим уважением. Так, например, через несколько дней, в той же ресторации, молодые молдаване, играя на биллиарде и толкуя о недавней дуэли, позволили себе обвинять Старова в трусости. Пушкин, игравший тут же, тотчас им заметил, что он не потерпит таких отзывов и что вперёд будет считать их для себя личною обидою [422]. Но в городе не все знали о примирении Старова с Пушкиным; о каждом из противников разнеслись двусмысленные слухи, из которых для Пушкина выросла новая и крайне неприятная история.