Пётр Бартенев - О Пушкине: Страницы жизни поэта. Воспоминания современников

Кавказский пленникпоявился в Петербурге из типографии Греча в последних числах августа 1822 года, тетрадкою в 16 долю листа, на 53 стр. (цензурное дозволение А. Бюрокова, 12 июня 1822 г.). К нему приложен был портрет автора, гравированный Е. Гейтманом. Пушкин изображён лет пятнадцати, лицеистом, в рубашке, как рисовали тогда Байрона, подперши голову рукою, и в задумчивости. Тут явственнее, чем на всех других [434]портретах, арабские черты его физиономии.

Издатель прислал Пушкину в Кишинёв один экземпляр поэмы, с письмом, и с приложением 500 р. за право издания. Плата показалась Пушкину мала, но на безденежьи он и тому был рад [435]; потому что хотя перед тем книгопродавец Слёнин купил остальные экземпляры Руслана и Людмилы, но деньги, вырученные за это, не доходили до Пушкина (письмо к брату от 21 июля 1822 года). «Скажи мне, милый мой, шумит ли мой Пленник? A-t-il produit du scandale, пишет мне Orlov, voilà l’essentiel [436]. Надеюсь, что критики не оставят в покое характер Пленника, он для них создан; душа моя, я журналов не получаю, так потрудись, напиши мне их толки, не ради исправления моего, но ради смирения кичливости моей» [437] Перед тем (от 4 сентября 1822 г.) он поручает брату: «Скажи Слёнину, чтоб он мне прислал… Сына Отечества2-ю половину года. Может вычесть что стоит из своего долга».

Явившись в печати с новою поэмою, Пушкин, естественно, любопытствовал узнать мнение о ней. Успех был полный: Россия с жадностью читала Кавказского Пленника. Можно наверное сказать, что если первая поэма Пушкина имела успех благодаря лишь лёгкости стиха и содержания, всем равно понятного и доступного, то Кавказский Пленникбыл встречен уже с любовью и с участием к молодому сочинителю: во-первых, все знали, что это произведение ссыльного, во-вторых, в поэме уже много тёплых, задушевных стихов.

Ещё весною прошлого года, кончив Пленника, Пушкин писал Дельвигу, что у него в голове уже бродят новые поэмы. Он начинал их, но был сам недоволен ими, и либо вовсе бросал, либо уничтожал написанное. Только одна из этих, поэм, именно Бахчисарайский Фонтан, дошла до нас вполне; Вадимостался неконченым, а Разбойниковон сам сжёг, и теперешний текст их есть только отрывок, случайно уцелевший у H. Н. Раевского (сына). Кроме того, есть известие, что Пушкин начал было писать, вероятно тогда же, сатирическую поэму, действие которой должно было происходить в аду, при дворе сатаны; сохранилось лишь несколько стихов о карточной игре (VII, 88) [438]. К 1822-му же году следует отнести и ту рукописную поэму, в сочинении которой Пушкин потом так горько раскаивался и которая впоследствии возбудила против него справедливое негодование людей благомыслящих и навлекла неприятности со стороны духовного начальства [439]. Пушкин всячески истреблял её списки, выпрашивал, отнимал их и сердился, когда ему напоминали о ней. Уверяют, что он позволил себе сочинить её просто из молодого литературного щегольства. Ему захотелось показать своим приятелям, что он может в этом роде написать что-нибудь лучше стихов Вольтера и Парни [440].

Летом 1822 года покинули Кишинёв двое близких знакомых Пушкина: П. С. Пущин и М. Ф. Орлов; первый был уволен вовсе от службы, второй от должности дивизионного начальника, с причислением к армии, оба, по неприятностям с своим корпусным генералом Сабанеевым [441]. Дивизиею в Кишинёве стал командовать Нилус. Орлов с женою уехал в Крым, куда так хотелось Пушкину, который писал тогда свой Бахчисарайский Фонтан.

Но ему пришлось сделать совсем другого рода путешествие, при этом обогатиться новыми впечатлениями, плодом которых впоследствии была четвёртая поэма Цыганы. Во второй половине 1822 года с ним случилась опять история. Подробности нам неизвестны; но есть положительное свидетельство, что в это время Пушкин, опять за картами, повздоривши с кем-то из кишинёвской молодёжи, снял сапог и подошвой ударил его в лицо. Инзов разослал их Пушкина в Измаил, а противника его в Новоселицу [442]. Г. Анненков (Материалы, стр. 90) говорит, что на этот раз Пушкин доходил до самых границ империи, и в доказательство приводит отрывок стихотворения, в котором, между прочим, сказано:

Между тем из этого ещё нельзя заключать, чтобы стихи были вызваны посещением места Кагульской битвы: памятника там, сколько мы знаем, нет никакого, и стихи вернее будет отнести к 1827 г., к известной колонне Румянцева в Царском Селе.

Гораздо определительнее указывает на тогдашнюю поездку Пушкина небольшое стихотворение 1822 года Баратынскому из Бессарабии:

Берег Дуная в Измаиле действительно крут, а выражение про тамошнюю сторону: она Державиным воспетапрямо относится к известной оде на взятие Измаила [443].

Во всяком случае поездка в Измаил, по Буджацкой пустыне, надолго осталась памятна Пушкину. Он наскучил кишинёвскою жизнью; ему надоели городские толки, возбуждённые его горячностью, и вообще городская жизнь. В степях он почувствовал себя на воле и захотел пожить беззаботною кочевою жизнью, снизойти на первую ступень человеческого общежития. Встретив на дороге цыганский табор, Пушкин пристал к нему и несколько времени кочевал вместе с ним. Что это было действительно так, что воспитанник богатого царскосельского Лицея проводил ночи на голой земле, у костров и под шатрами, свидетельствует брат его, сообщивший одно выпущенное прежде место из поэмы Цыганы:

То же самое говорит Пушкин, рассказывая о своей Музе:

Любопытно, что в бумагах его нашлась заметка о происхождении и нравах Цыган [445]. Опять виден умный и зоркий наблюдатель, умевший собирать с жизни двойную дань поэзии и знания. Казалось бы, что чудные южные ночи у цыганских костров, с такою роскошью описанные им, вполне принадлежат миру поэзии; но поэтическое упоение в этой крепкой природе не исключало хладнокровной наблюдательности. В этом-то и сила Пушкина. Местами (например, в Цыганах) поэзия его, как самые роскошные душистые цветы, почти что отуманивают голову, и рядом тут же читатель отрезвляется стройными образами самого ясного, разумного миросозерцания.