Пётр Бартенев - О Пушкине: Страницы жизни поэта. Воспоминания современников

Так он писал про себя, сознавая хорошо своё положение. Но пенять на судьбу, жаловаться на то, что его не понимают, выставлять себя напоказ было вовсе не в его нраве. «Кюхельбекерно мне на чужой стороне»,— только этим и выражались его пени, даже и в письмах к ближайшим людям. Озлобления в нём незаметно. С гордым равнодушием он продолжал являться всюду и по-прежнему посещал разнообразное кишинёвское общество. На ту пору оно сделалось ещё пестрее. Вследствие греческого восстания, которое в 1822 году охватило уже всю Турцию, многие семейства, из княжеств и из самой Турции, спасались бегством в Россию и находили убежище, между прочим, в Кишинёве. Так, напр., в одном отрывке из записок своих Пушкин мимоходом упоминает, что в 1822 году какая-то «старая молдавская княгиня, набелённая и нарумяненная», умерла в его присутствии от холерных припадков (I, 281) [453]. К тому же 1822 году относится временное сближение его с одним греческим семейством, как показывают тогдашние стихи к Гречанке( Ты рождена воспламенять воображение поэтов). Это была известная в Кишинёве Калипсо, приехавшая из Константинополя вместе с матерью своею Полихронией и с другими греками. Калипсо была красавица, но её несколько безобразил длинный нос. Она прекрасно пела с гитарой турецкие песни. Пушкин тогда восхищался Байроном, а про Калипсо ходили слухи, будто она когда-то встретилась с знаменитым лордом и впервые познала любовь в его объятиях:

Сближение с Байроном, без сомнения, придавало Калипсе особенную заманчивость в глазах Пушкина; но любовь к ней была минутным увлечением. Стихи свои (великолепные, но сравнительно-холодные) Пушкин скоро отдал в печать (с полным своим именем), и уже одно это обстоятельство достаточно показывает, что настоящей любви тут не могло быть. Через год Пушкин знакомил с Калипсо и её матерью одного приезжего [454], и по словам сего последнего, в нём уже не оставалось и следов любовного жара.

Другое стихотворение, биографического содержания, принадлежащее к 1822 году, это К друзьям. Оно написано после прощальной пирушки, которая устроилась у братьев Полторацких по случаю отъезда из Кишинёва общего приятеля их свитского офицера Валерия Тимофеевича Кека. Пушкин говорит, что друзья отличили его особой почётной чашею:

Пили из складных походных стаканов, которые вставляются один в другой; Пушкину дали самый большой, наружный:

Превосходный, художественный разбор этой пиесы, которая так живо изображает положение ссыльного поэта в Кишинёве, посреди военной молодёжи, находим у Белинского (Сочинения, т. VIII, стр. 330). «Пушкин,— говорит он,— никогда не расплывается в грустном чувстве; оно всегда звенит у него, но не заглушая гармонии других звуков души и не допуская его до монотонности. Иногда, задумавшись, он как будто встряхивает головою, как лев гривою, чтоб отогнать от себя облако уныния, и мощное чувство бодрости, не изглаживая совершенно грусти, даёт ей какой-то особенный освежительный и укрепляющий душу характер».

Поэт сам был доволен этими стихами и отослал их в Петербург, где они потом прочитаны были в публичном заседании Вольного Общества Любителей Российской Словесности, в доме Д. А. Державиной, и в печати появились с полным его именем [455].

Совсем другого содержания, но также в биографическом отношении чрезвычайно любопытны и важны стихи 1822 года: Люблю ваш сумрак неизвестный,набросанные, неконченные Пушкиным и сохранившиеся в двояком виде, черновом и более отделанном (II, 323—325):

Эти мысли о смерти, о загробной жизни, о бессмертии души находятся, очевидно, в связи с тогдашними его обстоятельствами. Может быть, стихи эти и написаны накануне одного из поединков.

Наконец, есть ещё стихотворение 1822 года, в котором отразилась его кишинёвская жизнь, это Уединение.После сообщённых выше подробностей тут каждое слово становится понятно и получает смысл автобиографический:

Так и видится Пушкин в его уединённой комнате, под развалинами, на отдалённом конце Кишинёва: он на время мирится с судьбою и работает, полный памятью о прежних весёлых днях и оживляемый надеждою на более светлое будущее.

Эти воспоминания и надежды относились к Петербургу. Почти всё время кишинёвской жизни Пушкин рассчитывал, что ссылка его скоро кончится и что ему позволят возвратиться в столицу. Ещё в 1821 году, в письме к брату (27 июля) он говорит: «Пиши ко мне, покамест я ещё в Кишинёве». В письмах 1822 года беспрестанно выражается надежда на скорое свидание. К брату он пишет, от 24 января: «Постараюсь сам быть у вас на несколько дней, тогда дела пойдут иначе»; 21 июля: «Радость моя, хочется мне с вами увидеться, мне в Петербурге дела есть; не знаю, буду ли к вам, а постараюсь»; 6 октября: «Я карабкаюсь и, может быть, явлюсь у вас, но не прежде будущего года». То же самое в письме к Катенину от 19 июля, говоря о постановке на сцену Корнелевой трагедии Сида, переведённой Катениным: «Как бы то ни было, надеюсь увидеть эту трагедию зимою, по крайней мере постараюсь»; или к Я. Н. Толстому, от 26 сентября: «Может быть, к новому году мы свидимся, и тогда дело пойдёт на лад».