Пётр Бартенев - О Пушкине: Страницы жизни поэта. Воспоминания современников

Этим начались сношения. Вскоре Пушкин заочно подружился с Бестужевым, и между ними завязалась довольно деятельная переписка, продолжавшаяся более трёх лет сряду, и судя по тому, что у нас есть из неё, очень важная для истории Русской словесности. В то время Бестужев ещё принадлежал к числу пылких почитателей Пушкина. Впоследствии, как увидим, он переменил мнения свои [466].

Бессарабскими бреднями, отданными в Полярную Звезду, Пушкин называет Мечту воина, Овидию, Гречанкеи Элегию (Увы! зачем она блистает). О первых трёх стихотворениях мы уже говорили; кому или про кого написано четвёртое, относящееся к 1819—1820 годам, нам неизвестно [467]. Печатание стихов видимо занимало Пушкина. «В послании к Овидию,— поручает он брату (4 сент. 1822),— перемени таким образом:

Мы уже видели, что любимые стихи эти появились в печати не так, как они были написаны. В это же самое время вышел в свет и Кавказский Пленник.Пушкин, как кажется, оживился; письма его наполняются запросами о том, что делается в литературе. «Кстати об стихах,— продолжает он в том же письме,— то, что я читал из Шильонского Узника,прелесть. С нетерпением жду успеха Орлеанской…; но актёры, актёры! 5-стопные стихи без рифмы требуют совершенно новой декламации. Слышу отсюда драммо-торжественный рёв Глухорева.Трагедия будет сыграна тоном смерти Роллы. Что сделает великолепная Семёнова, окружённая так, как она окружена: Господи, защити и помилуй, но боюсь. Не забудь уведомить меня об этом и возьми от Жуковского билет для первого представления на моё имя». Предположения Пушкина не сбылись: Жуковский не ставил на сцену своего перевода Орлеанской Девы, и актёру Глухареву не пришлось декламировать пятистопных стихов без рифм.— Далее в том же письме Пушкин говорит о литературных упражнениях своего товарища Кюхельбекера, каких именно, мы не могли доискаться: «Читал стихи и прозу Кюхельбекера. Что за чудак! Только в его голову могла войти жидовская мысль воспевать Грецию, великолепную, классическую, поэтическую Грецию, Грецию, где всё дышит мифологией и героизмом, славяно-русскими стихами, целиком взятыми из Иеремии. Что бы сказали Гомер и Пиндар, но что говорят Дельвиг и Баратынский? Ода к Ерм<���олову> лучше, но стих: Так пелв Суворова влюблен Державин…слишком уже греческой. Стихи к Грибоедову достойны поэта, некогда написавшего: Страх при звоне меди заставляет народ устрашенный толпами стремиться в храм священный. Зри, Боже! число великое унылых тебя просящих сохранить им цель, труд многим людям принадлежащий и проч. Справься об этих стихах у б. Дельвига». Видно, как Пушкин весь был предан словесности, как его занимали самые мелочи в этом отношении.

Следующее за тем место того же письма дало Пушкину нового корреспондента из Петербурга и повело потом к крепкой на всю жизнь дружеской связи. Мы говорим о возникшей в 1822 году переписке нашего поэта с другим тогдашним критиком и стихотворцем Петром Александровичем Плетнёвым. В первый раз П. А. Плетнёв встретил Пушкина в доме его родителей, когда он был ещё лицеистом. Потом, служа вместе с Кюхельбекером в Екатерининском институте, он через него сошёлся и подружился с Дельвигом. Все трое хаживали на литературные субботние вечера к Жуковскому, где часто бывал Пушкин. Там они и познакомились. Любовь к словесности соединяла молодых людей. Поздними вечерами они возвращались вместе от Жуковского и в одушевлённых беседах не замечали дальних расстояний столицы. Плетнёв напечатал тогда роман одного своего покойного товарища студента Ивана Георгиевского: Евгений или письмо к другу(Спб., 1818, 2 части), и к этому довольно слабому произведению написал предисловие, в котором рассказана жизнь рано умершего сочинителя. «Зачем вы напечатали роман?— заметил ему Пушкин,— вам бы выдать одно предисловие: это вещь прелестная». Сношения пока ограничивались обыкновенным знакомством, а потом Пушкин уехал. В 1821 году, в 8-м (февральском) номере Сына Отечествапоявилась, без подписи, Элегия Плетнёва, под заманчивым заглавием Б<���атюшк>ов из Рима [468]. Поэт Батюшков жил тогда в Италии, и от него ждали новых стихов. Вышла забавная мистификация. Профессор Кошанский в Лицее, прочитав Элегию своим слушателям, говорил: Вот сей час виден талант, чувствуется стих Батюшкова. В литературных кружках разошёлся слух, будто Элегия написана Батюшковым. Прошло несколько месяцев; но в 1822 году поэт возвратился в Петербург, и как известно, в беспокойном, близком к помешательству состоянии. Слух об Элегии дошёл до него, и по справке оказалось, что она получена в журнал от Плетнёва. Батюшков подозревал тогда, что у него множество врагов, желающих уронить его славу, что против него какой-то заговор и что Плетнёв нарочно выбран, чтоб повредить ему. Пушкину обо всём написали в Кишинёв, и на это он замечает в письме к брату: «Батюшков прав, что сердится на Плетнёва; на его месте я бы с ума сошёл со злости. Б<���атюшков> из Римане имеет человеческого смысла, даром что новость на Олимпе очень мила [469]. Вообще мнение моё, что Плетнёву приличнее проза, нежели (sic) стихи, Он не имеет никакого чувства, никакой живости, слог его бледен как мертвец. Кланяйся ему от меня и пр.». Лев Сергеевич не отличался скромностью. Письма от брата читались у него целою компаниею. Тогда Плетнёв послал в Кишинёв по почте известное, прекрасное послание своё:

Читая теперь это послание, видишь, как сбылось предчувствие, выраженное в конце его:

Такое простое, благородное и откровенное обращение не могло не тронуть Пушкина; он отвечал Плетнёву, как давнишнему приятелю, а своему брату написал 6 октября: «Если б ты был у меня под рукой, моя прелесть, то я бы тебе уши выдрал. Зачем ты показал Плетнёву письмо моё? В дружеском обращении я предаюсь резким и необдуманным суждениям; они должны оставаться между нами; вся моя ссора с Толстым [471]происходит от нескромности к. Шаховского. Впрочем, послание Плетнёва, может быть, первая его пиеса, которая вырвалась от полноты чувства. Она блещет красотами истинными. Он умел воспользоваться своим выгодным против меня положением; тон его смел и благороден. На будущей почте отвечу ему».— Надо прибавить, что перед тем, в июльской (XIX) части Трудов Общества Любителей Русской Словесностипоявилась статья Плетнёва об антологических стихотворениях, где несколько тёплых, сочувственных страниц посвящено разбору Пушкинских стихов Муза,а в следующей за тем октябрьской части того же журнала напечатан его разбор Кавказского Пленника,замечательный по строго-нравственному требованию, предъявленному критиком в отношении характера самого Пленника(стр. 41 и 42). «Несчастный любовник мог бы сказать ей: „моё сердце чуждо новой любви“; но кто имеет причину признаваться, что он не стоит восторговневинности, тот разрушает всякое очарование насчёт своей нравственности… Впрочем, встречая в этой поэме пропуски, означенные самим сочинителем, мы полагаем, что какие-нибудь обстоятельства заставили его представить публике своё произведение не совсем в том виде, как оно образовалось в первом его состоянии». Кстати сказать здесь, что пропуски, означаемые рядом точек и впоследствии в таком обилии появившиеся в Онегине,давали повод к обвинению, будто Пушкин нарочно ставит их для возбуждения любопытства читателей. Издеваясь над этим, Грибоедов прислал однажды письмо в Петербург, начавшееся множеством точек.