Пётр Бартенев - О Пушкине: Страницы жизни поэта. Воспоминания современников

— А любовница Елисея, которая сожигает его штаны в печи:

А разговор Зевеса с Меркурием; а герой, который упал в песок:

Всё это уморительно [480]. В рассуждении 1824 г. постараюсь прислать тебе свои бессарабские бредни, но нельзя ли вновь осадить цензуру и со второго приступа овладеть моей анфологией. Разбойников я сжёг, и поделом. Один отрывок уцелел в руках у Николая Раевского. Если отечественные звуки: харчевня, кнут, острог не испугают нежных ушей читательниц Полярной Звезды, то напечатай его. Впрочем, чего бояться читательниц? Их нет и не будет на Русской земле, да и жалеть не о чем. Я уверен, что те, которые приписывают новую сатиру Арк. Родзянке, ошибаются; он человек благородных правил и не станет воскрешать времена слова и дела. Донос на человека сосланного есть последняя степень бешенства и подлости, да и стихи сами по себе недостойны певца сократической любви [481]. Дельвиг мне с год уже ничего не пишет. Попеняйте ему и обнимите его за меня. Он вас, т. е. тебя, обнимет за меня. Прощай до свиданья“.

Письмо это уже писано из Одессы. Когда именно Пушкин переехал туда; мы не можем определить с точностью [482]. В Генваре 1823 года он ещё не теряет надежды возвратиться в Петербург, как видно по письму его к брату от 30 числа этого месяца: „Прощай, душа моя! если увидимся, то зацалую, заговорю и зачитаю. Я ведь тебе писал, что кюхельбекерно мне на чужой стороне… Неприятно сидеть взаперти, когда гулять хочется“. Но, видно, Пушкину надоело дожидаться разрешения из Петербурга и захотелось непременно прогуляться. К тому же и средства на этот раз нашлись. Он в это время был при деньгах. Так, на святках с 1822 на 1823 год, в Кишинёве устроился большой бал по подписке. Молодые молдаване задумали было дать праздник, но приглашали на него по выбору. Тогда русская молодёжь, нарочно им в укор, сложилась между собою и на свой бал пригласила всё общество, не обходя никого. Пушкин тоже дал вкладу 100 рублей: „Смотри же, ни копейки больше“,— сказал он, отдавая эти деньги В. П. Горчакову. Кстати здесь привести любопытную черту, сообщённую тем же приятелем Пушкина. У него накопилось несколько золотых монет: он суеверно берёг их и ни за что не хотел тратить, как бы ни велика была нужда.

Сам Пушкин так рассказывал брату о своём переселении в Одессу: „Мне хочется, душа моя, написать тебе целый роман — три последние месяца моей жизни. Вот в чём дело. Здоровье моё давно требовало морских ванн; я насилу уломал Инзова, чтоб он отпустил меня в Одессу. Я оставил мою Молдавию и явился в Европу. Ресторация и итальянская опера напоминали мне старину и, ей-Богу, обновили мою душу. Между тем приезжает Воронцов, принимает меня очень ласково; объявляет мне, что я перехожу под его начальство, что остаюсь в Одессе. Кажется и хорошо, да новая печаль мне сжала грудь; мне стало жаль моих покинутых цепей. Приехав в Кишинёв на несколько дней, провёл их неизъяснимо элегически, и, выехав оттуда навсегда, о Кишинёве я вздохнул“ [483].

Это писано из Одессы, 25 августа; но выражение три месяца, кажется, не точно; вышеприведённое письмо к Бестужеву, от 13 июня, противоречит этому показанию. Кроме того, в записках Ф. Ф. Вигеля определительно сказано, что Пушкин приезжал из Одессы в Кишинёв на две недели, в половине марта месяца. Стихотворение 1823 года на выпуск птичкипо тону своему принадлежит ещё, как нам кажется, Бессарабии и свидетельствует, что день Благовещения он провёл в Кишинёве [484]. Вигель написал ему в Одессу, что старик Инзов зовёт его к себе назад и что кишинёвские дамы соскучились по нем. Пушкин тотчас явился проститься с Кишинёвом. Эти две недели он прожил в квартире H. С. Алексеева, которому писал впоследствии (в ноябре 1826 года), вспоминая Бессарабию и начиная письмо стихами Жуковского:

Не могу изъяснить тебе мои чувства при получении твоего письма… Кишинёвские звуки, берег Быка… Милый мой, ты возвратил меня Бессарабии. Я опять в своих развалинах, в моей тёмной комнате, перед решётчатым окном или у тебя, мой милый, в светлой чистой избушке».

Вскоре переезд Пушкина в Одессу получил официальное подтверждение. Указом 7 мая 1823 года новороссийское генерал-губернаторство и вместе наместничество в Бессарабии поручены были графу М. С. Воронцову. Инзов остался, как за три года перед тем, только попечителем колонистов Южного края. Бессарабская наместничья канцелярия переехала в Одессу, которую гр. Воронцов назначил по-прежнему центром управления. Вместе с другими чиновниками и Пушкин перечислился в Одессу, что огорчило старика Инзова. Несмотря на хлопоты, которые доставлял ему Пушкин, старый добрый генерал горевал о нём и говорил про него Вигелю: «Ведь я мог бы удержать его: он был прислан ко мне, попечителю, а не к бессарабскому наместнику».

Так отзывался человек, приставленный смотреть за его поведением. Так точно было и во всём кишинёвском обществе: Пушкину простили его дуэли, заносчивые речи и шалости, и имя его остаётся памятно и любезно городу Кишинёву.

Впервые опубликовано в газете «Русская речь» и «Московский вестник». 1861. № 86—104. Отд. отт. М., 1862. Перепечатано в «РА» 1866. № 8—9. Стб. 1089—1214. Отдельной книгой вышло посмертно в Москве в 1914 г. Печатается по публикации в «РА».

Самый полный свод биографических данных, относящихся к кишинёвскому периоду южной ссылки Пушкина. Ср.: Томашевский Б . Пушкин.— Кн. I (глава «Юг»); Трубецкой Б . Пушкин в Молдавии.— 5-е изд.— Кишинёв, 1983 (здесь подробная библиография); Двойченко-Маркова Е. М . Пушкин в Молдавии и Валахии.— М., 1979 (автор вносит ряд дополнений и уточнений в воспоминания современников Пушкина и работы предшествующих исследователей).

В подлинной рукописи стихотворение это не озаглавлено и имеет эпиграфом первые два слова из известной оды Горация [485]. Слова эти (как видно из приведённого выше наброска) [486]приходили на мысль Пушкину ещё в Одессе, когда он писал строфы Онегина, в которых говорит о своём поэтическом бессмертии:

В одной из ранних тетрадей его находится заметка, где он говорит, что, при всей несоизмеримости способов, он имел в последние годы Александровского царствования более влияния, чем всё министерство народного просвещения. В светлые минуты свои Пушкин отличался необыкновенно-ясным сознанием своих сил и своего значения. Нет, однако, сомнения, что он никогда бы не решился печатно говорить о памятнике самому себе, как это сделал в оглашённом при жизни духовном завещании своём другой великий наш писатель [488].