Пётр Бартенев - О Пушкине: Страницы жизни поэта. Воспоминания современников

Некоторые, однако, намекают, будто А. С. Пушкин никогда не писал этих стихов, что «Вастола» переведена каким-то бедным литератором, что Александр Сергеевич только дал ему напрокат своё имя, для того, чтоб лучше покупали книгу, и что он желал сделать этим благотворительный поступок. Этого быть не может! Мы беспредельно уважаем всякое благотворительное намерение, но такой поступок противился бы всем нашим понятиям о благотворительности, и мы с негодованием отвергаем все подобные намёки, как клевету завистников Великого поэта. Пушкин не станет обманывать публики двусмысленностями, чтоб делать кому добро. Он знает, чтó должен публике и себе. Если б в слове «издал» и не было двусмысленности, если бы оно и принято было здесь в самом тесном его значении, он знает, что человек, пользующийся литературною

славою, отвечает перед публикою за примечательное достоинство книги, которую издаёт под покровительством своего имени и что, в подобном случае, выставленное имя напечатлевается всею святостью торжественно данного в том слова. Он охотно вынет из своего кармана тысячу рублей для бедного, но обманывать не станет — ни вас, ни меня. Дать своё имя книге, как вы говорите, «плохой», из благотворительности?.. Невозможно, невозможно! Не говорите мне даже этого! Не поверю! Благотворительность предполагает пожертвование труда или денег, чего бы ни было,— иначе она не благотворительность. Согласитесь, что позволить напечатать своё имя не стоит никаких хлопот. Александр Сергеевич, если б пожелал быть благотворителем, написал бы сам две-три страницы стихов, и они принесли бы более выгоды бедному, которому бы он подарил их, чем вся эта «Вастола». Люди доброго сердца оказывают благотворительность приношением нищете какого-нибудь действительного труда, а не бросая в лицо бедному одно своё имя для продажи, что равнялось бы презрению к бедному и презрению к публике, к вам, ко мне, ко всякому. Нет, нет, клянусь вам, это подлинные стихи Пушкина. И если бы они даже были не его, ему теперь не оставалось бы ничего более, как признать их своими и внести в собрание своих сочинений. Между возможностью упрёка в том, что вы употребили уловку (рука дрожит, чертя эти слова), и чистосердечным принятием на свой счёт стихов, которым дали своё имя для успешнейшей их продажи, выбор не может быть сомнителен для благородного человека. Но этот выбор не предстанет никогда Пушкину. «Вастола», мы уверены, действительно — его творение. Это его стихи. Удивительные стихи!

Эта ядовитая выходка достигла своей цели: она раздразнила Пушкина и сделалась предметом толков и пересудов. В числе светских приятелей Пушкина жил тогда в Петербурге богатый молодой человек Семён Семёнович Хлюстин (род. 1811, † 28 марта 1844), родной племянник известного американца, Ф. И. Толстого, получивший за границею отличное образование, ученик известного педагога Эванса, участник Турецкой войны 1828—1829 гг., потом подобно И. И. Пущину служивший в Москве надворным судьёю [506] и пользовавшийся видным положением в обществе. С Гончаровыми он был давно знаком по Калужской деревенской жизни. Из одного письма Пушкина к его жене (№ 55) видно, что сия последняя прочила Хлюстина в супруги сестре своей [507].

Раздосадованный Сенковским Пушкин неосторожно поговорил с Хлюстиным и 4 февраля 1836 г. получил от него следующее письмо:

М. г. Я только приводил в разговоре замечания Г. Сеньковского, смысл которых состоял в том, что вы «обманули публику». Вместо того, чтобы видеть в этом с моей стороны простое повторение или ссылку, вы нашли возможным почесть меня за отголосок г. Сеньковского; вы в некотором роде сделали из нас соединение, которое закрепили следующими словами: «Мне всего досаднее, что эти люди повторяют нелепости свиней и мерзавцев, каков Сеньковский». В выражении: эти люди — разумелся я. Тон и горячность вашего голоса не допускали никакого сомнения в вашем намерении, даже если бы логика допускала неопределённость значения. Но то, что повторялись нелепости, не могло, разумно говоря, вас беспокоить; следовательно, вам показалось, что вы нашли во мне и слышали их отголосок. Оскорбление было довольно ясное: вы делали меня участником «нелепостей свиней и мерзавцев». Впрочем, к стыду моему или к моей чести, я не признал или не принял оскорбления и ограничился ответом, что если вы непременно хотите дать мне участие в выражении: «обманывать публику», то его я вполне принимаю на свой счёт, но что я отказываюсь от приобщения меня к «свиньям и мерзавцам». Соглашаясь таким образом, и против моей воли, сказать вам, что вы «обманываете публику» (литературно, потому что всё время шёл вопрос о литературе) , наибольшее, что я делал — это только обиду литературную. Ею я отвечал и давал себе удовлетворение за обиду личную. Надеюсь, что я предоставил себе роль достаточно добродушную и довольно миролюбивую, так как, даже при взаимности оскорблений, ответное никогда не равняется начальному, в котором именно заключается сущность обиды. А между тем и после этого вы всё-таки обратились ко мне со словами, возвещавшими фешенебельную встречу: «Это через чур», «это не может так окончиться», «мы увидим» и т. д. Я ждал доселе исхода этих угроз. Но так как я не получал от вас никаких известий, то теперь мне следует просить от вас удовлетворения:

1) в том, что вы сделали меня участником в нелепостях свиней и мерзавцев.

2) в том, что вы обратились ко мне с угрозами (равнозначащими вызову на дуэль), не давая им далее ходу.

3) в неисполнении относительно меня правил требуемых вежливостью: вы не поклонились мне, когда я уходил от вас.

Имею честь быть, милостивый государь, вашим покорнейшим и послушным слугою

С. Хлюстин

С. П. Б. Владимирская, № 75,

4 февраля 1836 .

М. г. Позвольте мне восстановить некоторые пункты, по которым, мне кажется, вы ошибаетесь. Я не помню, чтобы вы приводили какую-либо ссылку из той статьи. Заставило же меня объясняться, может быть, с излишнею горячностью, ваше замечание, что я напрасно накануне принял к сердцу слова Сеньковского. Я вам отвечал: «Я не сержусь на Сеньковского; но мне нельзя не досадовать, когда порядочные люди повторяют нелепости свиней и мерзавцев». Вас отожествлять с свиньями и мерзавцами — несомненно нелепость, которая не могла ни прийти мне в голову, ни даже сорваться с языка моего при всём жару спора. К моему великому удивлению вы мне возразили, что вы вполне принимаете за ваш счёт обидную статью С. и именно выражение «обманывать публику». Я тем менее был подготовлен к такому заявлению, исходящему от вас, что ни накануне, ни при последнем нашем свидании вы ничего ровно не сказали мне такого, что могло бы относиться к статье журнала. Мне показалось, что я вас не понял, и просил вас объясниться, что вы и сделали в тех же выражениях. Тогда я имел честь заметить вам, что то, чтó вы высказали, совершенно изменяет вопрос, и я замолчал. Расставаясь с вами, я вам сказал, что я не могу оставить это без последствий. Это может быть сочтено вызовом, но не угрозою. Ибо, наконец, я вынужден повторить: я могу пренебречь словами какого-нибудь Сеньковского, но я не могу презирать их, как только человек подобный вам принимает их на себя. Вследствие сего я поручил г. Соболевскому просить вас от моего имени просто-напросто взять ваши слова назад, или же дать мне обычное удовлетворение. Доказательством тому, насколько мне последнее решение было противно, то, что я сказал именно Соболевскому, что я не требовал извинений. Мне прискорбно, что г. Соболевский во всём этом поступил со свойственною ему небрежностью.