Пётр Бартенев - О Пушкине: Страницы жизни поэта. Воспоминания современников

Письмо это вдвойне замечательно: во-первых, как современное свидетельство о Пушкине, и притом свидетельство человека, к которому молодой человек был отправлен под надзор; во-вторых, как характеристика добродушного и честного генерала Инзова. Рассказывают, что когда Карамзину удалось смягчить наказание, навлечённое на себя Пушкиным, и шла речь о том, что с ним сделать, Государь Александр Павлович сам придумал перевести поэта на службу в Екатеринослав к Инзову, которого прямой характер, просвещённый ум и мистическое направление мыслей были известны императору [516]. К. Я. Булгаков (1782—1835) служил тогда петербургским почтдиректором под начальством князя А. Н. Голицына, и это несколько сближало его с мистиками; он, конечно, знал Пушкина лично, а тысячу рублей переслал ему, может быть, по поручению Сергея Львовича, или ещё вероятнее, заимообразно от кого-нибудь из богатых друзей (Н. В. Всеволожского?). Возможно также, что это была плата за будущее собрание стихотворений, которые Пушкин довольно рано запродал в Петербурге [517]. Подробности читатели найдут в нашей книжке: Пушкин в Южной России. М., 1862, стр. 17—19, 40—42 и 103. Инзов поручает Булгакову оправдать его за то, что он отпустил поэта на Кавказские воды, перед гр. Каподистрией: это потому, что называемые колонисты Южного края, коими Инзов заведовал в Екатеринославе, считались в ведомстве министерства иностранных дел, т. е. под начальством гр. Каподистрии. Любопытно заметить, что через год, с конгресса в Лайбахе, гр. Каподистрия нашёл нужным осведомиться у Инзова о Пушкине. (Письмо это от 14 апр. 1821 г. напечатано во 2-й книге Чтений общ. и др. [518]1862 г., стр. 245.) Исполнил ли он в этом случае приказание Государя, которому Пушкин был лично известен ещё по лицейской скамейке или, будучи другом Карамзина, гр. Каподистрия по собственному побуждению вспомнил о зарождавшейся славе русского имени в русской словесности.

«РА». 1863. № 12. Стб. 902—903.

Оба эти письма относятся к неопределённому и тяжёлому периоду в жизни Пушкина, когда ему приходилось раскаиваться в так называемых заблуждениях молодости, когда ему горько напоминала о себе ежедневная жизнь с её чёрствою, неумолимою действительностью [520]. Он два раза предлагал свою руку и ему отказывали степенные родители, напуганные россказнями о его прежней жизни [521]. Вдобавок, по возвращении из своего вторичного кавказского путешествия, предпринятого единственно для рассеяния мрачных мыслей, он узнал, что Государь Николай Павлович, к которому он питал искреннюю благодарность и преданность, недоволен его поведением [522].

Возвратив Пушкина из ссылки в 1826 г. и, по собственному выражению поэта, осыпав его благодеяниями, Государь имел позднее несколько поводов к неудовольствию. Во-первых, в 1828 году, во время Турецкой войны, когда Государь находился в Валахии, к нему поступило донесение на Пушкина из духовного ведомства за какие-то ходившие по рукам давнишние стихи. К счастью, Государь знал, что Пушкин сам уже принёс повинную в такого рода сочинениях и, не желая взыскивать с поэта за грехи его ранней, ещё кишинёвской жизни, милостиво приказал остановить дело. Тем не менее Пушкин являлся уже в некоторой тени. Через год Государь выразил своё неудовольствие на то, что Пушкин с Кавказских Вод отправился без позволения и ведома своего непосредственного начальника (т. е. Бенкендорфа) в главную квартиру Паскевича и, не будучи военным человеком, следовал за нашими войсками в турецко-азиатском походе. Были, вероятно, и другие, нам неизвестные обстоятельства, на которые слышится намёк в первых строках второго из печатаемых нами писем. Пушкин просится за границу и даже в Китай, и поэтический след этого намерения остался в его стихах (изд. Анненкова, II, 477).

Стихи эти помечены 23 дек. 1829 г. Побывать в чужих краях ему так и не удалось во всю жизнь; позднее, за год до смерти, он опять было собрался путешествовать по Европе, но тут помешали уже денежные затруднения. Когда он сопровождал Паскевича за Кавказом, ему случалось заезжать вперёд, и он думал, что наконец перебрался за русскую границу, как тут же узнавал, что войска наши заняли и эту местность (Путеш. в Арзрум, по изд. Анненкова, V, 79), и таким образом он опять был дома: это как будто символический образ его поэзии, которая оставалась всегда русскою и своеземною, какой бы предмет ни служил ей содержанием.

«Граница,— говорит он (там же),— имела для меня что-то таинственное; с детских лет путешествия были для меня любимою мечтою. Долго вёл я потом жизнь кочующую, скитаясь то по Югу, то по Северу, и никогда ещё не вырывался из пределов необъятной России».

Дальше в первом письме идёт речь о печатании Бориса Годунова. Так как Государь Николай Павлович выразил лестную для Пушкина волю предварительно до печати просматривать его новые произведения, то и Борис Годунов находился ещё в рукописи на рассмотрении у Государя. Трагедия вышла в свет в начале следующего 1831 года, но, кажется, не принесла Пушкину тех денег, о которых он здесь упоминает.

Второе письмо останется навсегда памятником сердечной доброты и благородной признательности Пушкина, который никогда не забывал оказанных ему одолжений. Генерал от кавалерии, знаменитый Николай Николаевич Раевский, незадолго перед тем скончался (16 сент. 1829) в своём киевском сельском уединении, нося звание члена Государственного Совета. Пушкин пользовался его гостеприимством на Кавказе и Юрзуфе, в Киеве и с. Каменке, и до конца дней оставался в тесной приятельской связи с младшим его сыном Николаем, у которого в палатках и жил во время закавказского похода. Несчастное событие 14 декабря 1825 г. увлекло в изгнание либо подвергнуло немилости двух зятьёв генерала Раевского, М. Ф. Орлова и кн. С. Г. Волхонского, равно и сводного брата его (от разных отцов) В. Л. Давыдова. Незамужние дочери, о которых говорится в письме, суть Елена и Софья Николаевны. Не знаем наверное, но можно угадывать, что доброе слово Пушкина было услышано.

К гр. Бенкендорфу Пушкин обращался, во-первых, потому, что через него, как через шефа жандармов, происходили сношения Пушкина с Государем, а во-вторых, гр. Бенкендорф действительно был по душе человек добрый и готовый на помощь [526].