Абрам Старков - ...И далее везде

— Извини, дорогой, бегу, опаздываю, жена ждет на Пушкинской.

— Ты женился, Толя? Поздравляю!

— И знаешь, кто моя жена?

— Ну, у тебя был всегда широкий выбор.

— Выбор большой, а избранница — единственная!

— Кто же? — спросил я, догадываясь, и тут же получил подтверждение:

— Нато! Бегу, дорогой…

…Нато Вачнадзе, проводив мужа в очередное плавание, возвращалась самолетом в Тбилиси. В Ростове — посадка, заправка горючим. Рядом — самолет, уже готовый к вылету, тоже на Тбилиси. Пассажиры его, грузины, узнав, что в соседнем летит любимая актриса, отправились уговорить ее пересесть к ним, благо есть свободное место. Пересела. Взлетели. Подлетая к Тбилиси, машина попала в грозовой фронт и сгорела от удара молнии…

Отвлекшись надолго, где я оставил флагмана?

Стоим в бухте Провидения, конечном пункте нашего рейса на восток, как официально считается, а вообще-то мы сходили еще и в расположенную поблизости бухту Угольную, где взяли уголька из недавно открытой здесь шахты, для эксперимента взяли, чтобы проверить его качество в корабельных топках. И вернулись в Провидение пополниться пресной водой. Нам давал ее «Алеут», китобойная матка, плавбаза, судно-завод. Маленькие китобойцы доставляют ему добычу для разделки, переработки в консервы, получения технического жира. Перед тем как ошвартоваться к «Алеуту», по нашей внутренней радиотрансляции было передано распоряжение старпома как можно плотнее задраить иллюминаторы. Не от волн в бухте, от вони с «Алеута». Что это за запашок при разделке, вообразить немыслимо, надо потянуть его носом, а лучше бы — не надо, задохнетесь. Несмотря на задраенные иллюминаторы, мы подхватили все же это амбре, этот милый душок, и на обратном многодневном пути никаким проветриванием не смогли полностью от него отделаться. Приходившие к нам на борт в Мурманске морщили носы… В Провидении, когда мы подошли к «Алеуту», сначала мало кто с ледокола решался посетить пахучую плавбазу, только трюмные машинисты — по необходимости качать воду. От них и стало известно, что там в консервном цехе полно девушек-работниц. И вот, преодолевая воздушную завесу ворвани, морячки́ с флагмана потянулись к соседкам. А к вечеру на широкий спардек «Алеута» перебрался наш духовой оркестр, и пошли, и пошли кружиться парочки… У меня сохранилась уникальная фотография с «Алеута», которую я не всем показываю: распростертая на палубе гигантская туша финвала и оседлавшие ее, безудержно хохочущие два наших кочегара и две девицы с плавбазы, не подозревающие, а может, как раз и догадывающиеся, что́ за жизненно необходимый китовый орган избрали они для веселого восседания на нем…

Ледокол возвратился в порт приписки, в Мурманск, на шестьдесят третьи сутки плавания. Если б не проводки караванов, не заходы на Диксон, в Тикси, на полярные станции, куда мы завозили продукты, оборудование, могли бы, наверно, совершить еще такой же поход в оба конца. Но, как уже сказано, не для рекордов ходили — для дела. В Баренцевом море нас встретили и взяли под эскорт три миноносца: началась вторая мировая война, в северных водах зашастали подводные лодки. И хотя мы шли под флагом еще не вступившей в войну державы, охрана была нелишней. На рейд мы вошли к ночи, и проход к причалу оказался сложным, пришлось лавировать среди множества невесть откуда взявшихся судов, которые до отказа забили бухту. Утром мы их рассмотрели: и «торгаши» и «пассажиры», лихтера и танкеры, прогулочные яхты и промысловые боты разных стран, в том числе и уже воюющих между собой. Нейтральный порт разрешил им временно укрыться от войны, застигшей их врасплох в море. Среди этой «армады» левиафаном высился самый знаменитый в то время огромный немецкий лайнер «Бремен». На пути из Америки его перехватили английские сторожевики и повели под конвоем, как «трофей», к себе в гавань. Воспользовавшись густым туманом и своей скоростью, «Бремен» ускользнул из-под стражи и долго еще скитался в океане, скрываясь от англичан, которые все же выследили его и потопили.

Все это время, больше года, с прошлой осени, когда мы вернулись из высоких широт, не дойдя до цели каких-то 60 миль, за флагманом как бы числился долг — спасение дрейфующего «Седова», вывод его изо льдов, которые уносили судно с экипажем из 15 человек сперва все севернее и севернее, а затем, немного смилостивившись, стали отпускать чуть к югу и одновременно на запад, пока не вынесли в Гренландское море. Знаю, что во время нашего сквозного плавания Папанин и Белоусов не раз вызывали по радио молодого капитана «Седова» Бадигина, который совсем еще недавно был у Белоусова третьим помощником на «Красине», расспрашивали, как складывается дрейф. И в последний разговор с борта Михаил Прокофьевич, вообще-то не любивший «авансов», всяких обещаний, сказал Бадигину: «Постараемся, Костя, скоро выручить…»

И вот идем на выручку.

Из рейсового донесения:

«…по выходе из Кольского залива в море сразу же встретил крупную зыбь от вест-норд-веста при ветре вест 6 баллов.

Ледокол в полной осадке начал принимать на себя волну и испытывать качку… Крен 45°, зыбь бьет на палубу.

В 16.04 ударом большой волны по катеру № 6, левый борт, разбиты кильблоки, и катер мгновенно ушел за борт.

…Ветер усилился до 11 баллов, снежная пурга, видимости нет.

Продолжаю идти по ветру, под одной средней машиной, обследуя состояние палубных грузов и производя дополнительные, часто тщетные крепления. Волна разбивает на месте закрепленные бочки. Непрерывно работает палубная команда… Срезало фальшборт на носу но правому борту, сорвало трап и погнуло релинги.

…Скорость 8 миль за вахту, и при таком ходе волна все же идет на палубу, и вода замерзает.

…От широты 73°24′, долготы 14°45′ восточной начал встречать отдельно плавающие старые льдины, иногда поясины молодого льда.

Из-за полной тьмы пришлось еще уменьшить ход.

…Вода интенсивно замерзает на палубе. Ледокол принял причудливую форму. На носовой части краны и брашпили слились в одну льдину. На носу, за волноломом, сплошной лед закрыл якорные канаты, клюзы. Фронтальная часть мостиков покрыта полуметровым слоем льда. Все шлюпки, их тали, все палубные устройства — ледяная глыба. Несем на себе 400 тонн ледовой коры…»

А у меня от той свирепой качки маленький смешной случай в памяти.

С нами в поход шли журналисты центральных газет. Мы их разобрали по своим каютам. У меня поместился газетчик с широко известным тогда именем, участник экспедиции на Северный полюс. Человек на удивление скромный, он не пожелал стеснить хозяина, заявив, что будет спать на верхней койке, и никаких разговоров… Я был наказан за то, что не настоял на своем, не отдал ему нижней койки. Качка застала нас ночью, мой сосед проснулся уже совершенно укачанный, и я испытал от этого у себя внизу некоторые неудобства… Нам всем было плохо, не бывает людей, которым в штормягу хорошо. Другое дело, кто как преодолевает это отвратительное состояние. Я знал капитана, плававшего не один десяток лет и при этом не расстававшегося на мостике с резиновым мешочком на случай качки… Моему москвичу было совсем-совсем скверно. И в самую тяжкую минуту пришла ему радиограмма из столицы. У радистов было по горло работы, они не успевали разносить по каютам депеши, просто зачитывали их по корабельной трансляции. Какие могут быть секреты в таком рейсе, когда отовсюду и всем идут примерно одинаковые напутственные слова… И вот телеграмма моему бедолаге, который мается на койке, не ест, не пьет и мало на что реагирует. Послание ему от московских друзей такое: «Искренне завидуем нашему дорогому морскому волку». И когда слова эти прогремели в динамике, смысл их, видимо, дошел все-таки до затуманенного сознания морского волка, потому что на страдающем, измученном его лице мелькнуло какое-то подобие, улыбки, слабенькой, жалкой, но все же улыбки.