Абрам Старков - ...И далее везде

Другая трагедия в океане — со «Щ-402», краснознаменной, гвардейской. И многострадальной. Она воевала без устали: 16 походов, 11 потопленных судов. И бед хватила! Осталась однажды, как и ее родственница «Щ-421», без хода недалеко от норвежского берега: вытекло горючее из поврежденных в бомбежку цистерн. Выручила опять «катюша», на этот раз «двадцать первая», лунинская, осуществившая небывалую еще в море перекачку с лодки на лодку топлива на штормовой, десятибалльной волне, да еще во вражеских водах… Подстерегло «четыреста вторую» и страшное несчастье, погубившее половину ее экипажа вместе с командиром и комиссаром: в походе в момент перезарядки аккумуляторов произошел взрыв из-за скопления водорода в отсеке. До немцев, до их берега было 20 миль. И оставшиеся в живых, управляя рулями вручную, со сломанными компасами, без лага все-таки вывели еле дышавшую лодку из опасной зоны, — впрочем, в войну нет в море неопасных зон, — привели в базу… После двенадцатого похода «Щ-402» принял под командование капитан 3-го ранга Каутский, служивший до этого старпомом у Видяева, — находился с ним и в том последнем плавании «четыреста двадцать второй», — у Шуйского, с которым был из одной человеческой породы, такой же острослов, неунывака, душа офицерского клуба. Моя жена Валентина, не раз вальсировавшая с ним на вечерах в клубе, до сих пор убеждена, что лучшего партнера в бальных танцах, чем Саша Каутский, быть не может, не говоря уж о ее совершенно бездарном в этом отношении муже… Знакомясь с кем-либо, называя свою фамилию, Каутский любил добавлять с усмешкой: «Не ренегат, не соглашатель, последовательный марксист!»

К победному счету «Щ-402» новый командир прибавил еще трех потопленных «немцев», при нем она стала гвардейской. И, выйдя из капитального ремонта, передохнув наконец-то после беспрерывных походов, в сентябре 1944 года приняла участие в завершающей операции бригады. Когда готовилось освобождение Петсамо (Печенги), несколько лодок вышло в океан на перехват судов противника, на блокирование его портов, гаваней и коммуникаций. Я был на пирсе среди провожающих «щуку» Каутского. Мне он, отдававший с мостика команды на отход, показался каким-то необычным. Понятно, что на мостике уходящего в бой корабля человек не таков, как в офицерском клубе. Но и на мостике я видел прежде Каутского иным, чем сейчас. Успевая раньше перешучиваться со стоящими на берегу, быстрый, легкий в движениях, он был теперь скованно-сосредоточенным, ничего, кроме резких, отрывочных приказаний, не произносившим. Только раз еще я наблюдал его таким же сумрачным — на недавнем траурном митинге, на открытии памятника погибшим подводникам… Лодка ушла и не вернулась. Но не «без вести». Весть явилась с неожиданной стороны, не с моря. С аэродрома в Ваенге. Молодой летчик с торпедоносца, возвратившись со своего первого боевого задания, доложил радостно: «Немецкую лодку отправил на дно. Торпедой — в корму. Не улизнул фашист. Я успел сфотографировать…» Проявили пленку, действительно — торпедой в корму, взрыв, водяной столб. Спрашивают пилота, где потопил, в каком квадрате. Показывает на своей карте координаты, сверились с оперативной: квадрат, в котором находилась на позиции «четыреста вторая». Ошибка, «невообразимая, дикая», как пишет в своих воспоминаниях Колышкин, штабная ошибка: «Летчику забыли передать оповещение о том, что в районе его действий находится наша лодка». А летчик точно выполнил существовавшую инструкцию: увидел внизу подводную лодку, атакуй, не разглядывая, кому она принадлежит. Так же, как подводники обязаны немедленно уходить на глубину при появлении в воздухе самолета, не определяя, чей он. Не успели гвардейцы… И имя их родимой прибавилось последней строкой к списку невернувшихся кораблей, выбитому золотыми буквами на постаменте памятника, при открытии которого они, гвардейцы, стояли недавно в траурном строю.

Случилось так, что мне выпала печальная миссия: по дороге в Москву на совещание я должен был заехать в Ленинград и завезти вещи Каутского его семье. Они были собраны в большой брезентовый мешок. Отдельно в металлической коробке лежали три ордена Красного Знамени, гвардейский знак и письмо в запечатанном конверте с надписью: «Моей жене Вере Сергеевне, сыновьям Саше и Игорьку. Если не вернусь». Даты на конверте не стояло, и когда было приготовлено письмо — перед последним походом или раньше — никто не знал.

Дверь в коммунальной квартире на Васильевском острове открыла женщина, сразу понявшая, кто перед ней и с чем. Молча провела в комнату, где за столом сидели два маленьких двойничка Александра Моисеевича Каутского, такие же, видать, непоседы-живчики, как отец. Мигом выскочили из-за стола, но тут же, увидев у меня за спиной тюк, вернулись на прежние места, застыв в молчаливо-тревожном ожидании. Я не помню слов, которыми мы обменялись с Верой Сергеевной. Я знал, что она пережила с сынишками блокаду. И чувствовал, что ей не нужны слова утешения. Она не раскрыла при мне конверта. Не ведаю, о чем писал ей муж, что завещал сыновьям. Знаю, когда пишу эти строки, что оба сейчас моряки, оба подводники, оба капитаны 1-го ранга.

Продолжу о Щедрине и его экипаже.

Вы помните, что такое регенерация? По латыни — возрождение, возобновление. Это слово вы найдете и в Морском словаре: «Регенерация воздуха на подводных лодках — очистка его с помощью специальных приборов при нахождении лодки под водой». Воздух очищается от углекислоты, которую выдыхает человек. Нормальное ее содержание на лодке — десятая доля процента. Эту норму и поддерживают машинки регенерации, довольно шумные вентиляторы. Но стоит их выключить — углекислоты будет прибавляться в час на один процент. И это уже много для человека. Он начинает задыхаться, в ушах звенит, слабеют руки. А когда четыре процента концентрации — удушье достигает предела. Но зачем выключать машинки? Пусть шумят. Шумят? А если шум страшнее удушья? Если вот уже двенадцать часов вас бомбят беспрерывно вражеские корабли преследования? Они засекли лодку, намертво в нее вцепились, загоняют чуть не на самое дно. Не дают подвсплывать на перископную глубину, чтобы сориентироваться и выйти в контратаку.

Никак не может Щедрин выскользнуть из петли. Старается быть ниже травы, то есть планктона, и тише воды, но это уже по инерции говорю, по поговорке, вода-то в Баренцевом не тиха… Ползет «эска» самым малым ходом. Приглушены электромоторы, выключены помпы, перешли на ручное управление рулями. Все равно охотники слышат лодку. Что же ее выдает? Может, солярка выходит на поверхность, может, травится воздух? Нет, лодка не оставляет за собой никаких следов, ни пузырька. Единственно, что ее демаскирует — регенерация. Она включена тоже на самую малость, но вентиляторы, видимо, все-таки слышны там, наверху. А как их совсем выключить, если люди и без этого измучены двенадцатичасовой бомбежкой? Щедрин хитрит, почти полностью стопорит электромоторы, потом вдруг резко прибавляет скорость, чтобы уйти, оторваться от преследователей. Тщетно, их бомбы ложатся все точней, все прицельней, вот-вот и накроют. Значит, выход один: долой регенерацию! И Щедрин командует: