Абрам Старков - ...И далее везде

Но что же произошло? Говоря техническим языком, самолет при вынужденном вираже потерял скорость со 150 километров до 90, а она недостаточна для удержания машины в воздухе, она ударилась о воду, имея еще и вынос направо. В момент удара, в какую-то долю секунды, Страубе успел дать полный газ моторам, они послушались, забрали, и «Даша», на наше счастье, ограничилась первым «барсом» — на втором хвост был бы залит и волна потащила бы самолет к берегу, в полосу прибоя, дополнительно его поуродовав, а при ударе посильнее и вообще изничтожив в куски. Благодарение богу и рукам Страубе!..»

Читаю книгу Сергея Обручева, ворча в адрес наших издательств, предавших ее почти полувековому непонятному забвению (думаю, что и из коротеньких цитат видно, как хорошо она написана), делаю выписки (первая с титульного листа: «Дорогому Георгию Александровичу Страубе от автора на память о совместной работе на Чукотке в 1932—33 годах»), конспектирую, и занимаюсь этим не в Москве, не в библиотеке, а на ленинградской квартире у семьи Страубе. Я списался с ними и с их разрешения приехал «пытать».

Признаться, и для меня такие вот встречи оборачиваются пыткой, я и кавычек не ставлю. Ну, если не пыткой, то, применю распространенное ныне выражение, внутренним дискомфортом. Я испытываю его все чаще, хотя за пятьдесят лет профессионального журнализма пора бы привыкнуть к той тягостной работе, которая выпадает на долю документалиста. Наоборот, мне с каждым разом все труднее вторгаться в чужую жизнь, и я завидую беллетристу, который может ее придумать, сочинить безо всяких для себя неприятных последствий. Но «крест» документальности я когда-то принял и несу добровольно, и уже поздновато от него отказываться…

Страубе живут за Нарвской заставой. Когда-то я часто бывал здесь, уж раз в неделю обязательно. Среди школ, которые я «курировал» как сотрудник пионерской газеты, собирая в них информацию, была и та, что возле Нарвских ворот, первая в стране школа, построенная после революции. Этим славилась, сюда везли экскурсии, иностранные делегации. Приезжали Горький, Луначарский (он, кажется, и открывал ее торжественно как нарком просвещения), Барбюс, Клара Цеткин. Здание преоригинальнейшее: архитекторы изобразили серп и молот. С земли очертания неясные, странные, а с воздуха точно: серп и молот. В войну этот контур оказался приметным ориентиром для немецких летчиков, бомбивших район Кировского завода; школу пришлось замаскировать… Необычная конфигурация здания вызывает некоторые неудобства для учителей, дежурящих во время переменок в коридорах. Если в тех, что образуют «рукоять молота», всё просматривается напрямую из конца в конец, то дежурным по «серпу» концы не видны и приходится сновать челночно туда-сюда, чтобы следить за шумной ребятней, которая как раз и скапливается в закруглениях «серпа», скрываясь от учительского глаза… Из окон квартиры Страубе видна еще одна местная примечательность: высокая, причудливо изогнутая чугунная решетка детского парка, служившая до революции оградой Зимнего дворца. Я читал у кого-то, что перенос за Нарвскую заставу царской ограды, перед которой в девятьсот пятом были расстреляны путиловские рабочие, акт символический: теперь она оберегает их внуков. Символикой была проникнута и мысль выложить красной брусчаткой мостовую возле Нарвских ворот: первые залпы раздались здесь, первая кровь — тут…

За столом нас пятеро, впрочем, пятый, уточняю, под столом. Пятилетний Сашка время от времени, высовываясь снизу возле коленей бабушки (около маминых это делать опасно: тут же вытянет за шиворот), подает реплики, поскольку кое-какие сведения о деде у него тоже имеются.

Моя задача немного упростилась: я задаю вопросы не в одиночестве. Марина Георгиевна, в облегчение матери, перенесшей недавно инфаркт, организовала все таким образом, чтобы за один вечер разделаться с двумя зайцами. Первый «заяц» — литератор из Москвы. Второй — «зайчиха», Галина Андреевна Решетникова, старинная знакомая семьи, служившая у Георгия Александровича в авиаотряде радисткой, а ныне собирательница экспонатов для открывающегося в Архангельске музея полярной авиации; там будет стенд, посвященный Страубе. Решетникова давно просит своих приятельниц допустить ее к домашнему архиву, вот и приглашена вместе со мной.

— Галина Андреевна, должна вас огорчить, у нас мало что сохранилось. Часть я уже отдала в Музей Арктики, в Музей Революции. Ордена…

— Дедушкин шлем, — печальный голос из-под стола. — Я говорил, не отдавай. А чухновскую ложку я спрятал, не найдете…

— Что за ложка, Сашок? — заинтересовалась Решетникова.

— Борис Григорьевич, вы знаете, навещал нас, — говорит Марина Георгиевна. — И я бывала у него в Москве. В последнюю встречу перед смертью передал нам две самодельные ложки, которые были у них на льдине. Вырезаны из дюралюминия и на каждой инициалы по принадлежности. На папиной — «Г. С», на другой — «А. Ш.» Я отвезла ее Андрею Степановичу Шелагину…

— Моторист Шелагин жив? В Ленинграде? — спрашиваю, удивленный.

— В Ленинграде. Но очень плох, полная потеря памяти после инсульта.

— …Мало что у нас осталось, — повторяет Мария Ильинична. — И не потому только, что я отдала в музеи. Георгий не любил накопления «утильсырья», как он называл письма, пригласительные билеты, газетные вырезки и прочее. Он посмеивался над отцом, который до самой смерти в тридцать шестом собирал и расклеивал в альбомы вырезанные из газет и журналов статьи, корреспонденции, заметки о сыне, о его полетах, снимки. Они, эти альбомы, как и многое другое, пропали в блокаду, в эвакуацию… Что-то иногда находится вдруг. Как вот эта книжка Обручева, чуть не единственно уцелевшая из сожженной библиотеки. Или этот красивый, в золоте отпечатанный пригласительный билет, лежавший у старика с двадцать четвертого года: «Товарищу Страубе Александру Эдуардовичу. Высшая военная школа летчиков-наблюдателей Красного воздушного флота республики просит Вас пожаловать на праздник по случаю первого выпуска…» А вот и фотография того выпуска. Георгий второй справа от Фрунзе. Наркомвоенмор прибыл на торжество..

— А я еще подумала: кто это такой знакомый с усиками? Фрунзе! Забираю и билет и фотографию.

— Голубушка Галина Андреевна, не так прытко. Эдак у нас вовсе ничего не останется.

— С возвратом, Марь Ильинишна, непременно с возвратом. Я сделаю репродукции.

— Ну хорошо, зная вашу обязательность…

И ко мне:

— Вообще-то Александр Эдуардович поначалу не был в восторге от избранного младшим сыном пути: Еще не утихла боль от потери старшего. Борис ушел на гражданскую войну и комиссаром полка погиб на Южном фронте… Александр Эдуардович был человек сугубо штатский…