Абрам Старков - ...И далее везде

Я часто приходил к Марку за книгами, которых у него было еще больше, чем у Марии Климентьевны. Но, в отличие от нее, он не очень-то, надо сказать, любил выпускать книги из дому. Говорил, что растаскивают, что некоторые из знакомых считают за доблесть взять томик и не вернуть. Я же, аккуратно возвращая все взятое, вошел в доверие и то, чего не находил у Марии Климентьевны, получал у Марка. Вот и в тот вечер я забежал к нему, помнится, за томиком стихов Гёте. О том, что я зайду после работы, мы условились еще в училище, и мой приход не был для Марка неожиданным. Неожиданность ожидала меня: в комнате возле книжного шкафа стоял незнакомый мне человек, молодой, ну лет на пять старше хозяина, не больше, а стало быть, немногим старше и меня, в студенческой тужурке (позже я узнал, что он исключен из Петербургского университета), которого мое появление тоже не удивило, похоже, он поджидал его, потому что сразу протянул руку и назвался:

«Савицкий…»

Странное дело, но и я не удивился этому, хотя, как уже сказал, не мог себе прежде представить дружбы Марика с легендарным партизаном. Правда, с таким, как он рисовался в моем воображении: здоровенным, бородатым, со шрамом на лбу, с револьвером на поясе. А этот был из нашего ряда, что ли, обыкновенный юноша, светловолосый, с мягкими чертами лица, с добрыми глазами, — знаю-знаю, вы скажете на это описание: тоже штамп, вроде партизанской бородатости. Но у него действительно было такое лицо и такие глаза. Про глаза, чтобы вы окончательно обвинили меня в пристрастии к штампу, скажу: вместе с добротой в них проглядывало и нечто жесткое, стальное… Протягивая встречно руку, я все же оглянулся на прислонившегося к белой кафельной печи Марка, как бы ища у него подтверждения услышанному.

«Савицкий, Савицкий», — сказал Марк.

«А я Дыбенко, — сказал я Савицкому. — Дыбенко Павел…»

«Ефимович, — продолжил он. — И мне известно не только ваше отчество».

Что он знает обо мне? Что говорил ему Марк? Я был в этот момент обижен на него, на Марика, он чувствовал это и виновато улыбался. Хорош друг, думал я, Савицкому нарассказывал, а от меня все скрыл. И я решил показать Савицкому, что я тоже кое-что знаю о нем.

«А вы не боитесь находиться в Новозыбкове? Ведь вас и тут, и в окрестностях ищут».

«Сегодня меня ищут в Чернигове. Как вы думаете, найдут?»

В его говоре слышался одесский налет. Он сказал, угадывая мои мысли, чтобы я не сердился на Генкина: конспирация; такое слово я знал. Следовало приглядеться, перед тем как договориться. И в подтверждение доверия предложил мне вступить в… отряд Генкина. Вот это уже ошеломляющая новость: Марк — командир одного из отрядов! Когда и где он успел его набрать? Мне называют несколько имен, и изумление мое на пределе. Это все ребята из Лютого, из соседних Больших и Малых Боровичей. Петя Самойлов? Сын солдатки, гармонист и весельчак. Никифор Бутенко? Господи, напарник мой, пастух у Зенченки. Сергей Ковтун? Лучший в округе охотник — тогда не было термина — снайпер, а он был по всем статьям сверхснайпер, зверя бил, что называется, за горизонтом, — молодец Марк, что вовлек такого парня. Ваня Быстров, Мишутка Пахомов, Николай Демидов — да я их не раз на дню встречаю, а поди ж, никто ничего не сказал. Но и я ведь не скажу, пока не свидимся в деле… А оружие, нужное для дела, есть? Восемнадцать винтовок и ружей, четыре обреза, топоры, вилы. Не пустяковый арсенал. Где все это? В лесу.

Савицкий взглянул на часы, накинул на плечи длинный серый плащ, поднял капюшон.

«Прощайте, — сказал, протягивая обе руки. — Прощайте! Не скоро я буду в Новозыбкове…»

Марк прошел за ним в переднюю, они там задержались, тихо-тихо говорили, и я уже не обижался, втянутый в конспирацию, понимая, что не ко всему могу быть допущен. Услышал лишь последнюю фразу Савицкого: «Не теряйте времени…» — и не услышал, как закрылась за ним дверь. Марк вернулся в комнату, и наступила минута, когда мы не знали, что́ говорить друг другу. Наши отношения враз приобрели иное качество: Марк Генкин становился моим командиром.

«Завтра в полночь, — сказал, точнее, приказал мой командир, — мы встречаемся всем отрядом на Кудеяровом холме».

Я ушел, забыв про Гёте, и удивительное опять же дело: ночь проспал, не просыпаясь, без сновидений, спокойно, как младенец, не причастный ни к каким треволнениям мира.

В училище на другой день мы, в отличие от обычного, держались подальше друг от друга, от соблазна пошушукаться, а если и сходились невзначай на перемене, болтали о том о сем, только не о вчерашнем. Эта предосторожность исходила прежде всего от Марка, который молча на корню подрубал всякую мою попытку хоть намеком коснуться наших — теперь уже наших! — отрядных дел. Для меня переход от свободной, открытой жизни к подполью, к строго хранимой тайне произошел внезапно, без серьезной внутренней подготовки. Мелькнула, правда, расклейка листовок, и все же в этом новом своем состоянии я еще как следует в душе не утвердился… Мне о многом хотелось расспросить командира. Например, есть ли в отряде еще кто-нибудь из училища. Но Марк уже взглядом перехватывал мое желание, я спохватывался, брал себя под уздцы, молчал иди заговаривал о чем-то постороннем. Отныне все не касающееся отряда было посторонним… Я знал из книг, что при таких скрытных рандеву, — у Дюма я часто встречал это слово, — как назначенное на Кудеяровом холме, сговариваются о пароле. Какой на сей раз пароль, мне вчера не сказали, а я не решался спросить об этом Марка. И вдруг он сам, когда мы уже расходились после занятий, бросил, пробегая мимо и не глядя на меня: «Три раза свистнуть…» Я понял, что это пароль, но он показался мне слишком уж простеньким, примитивным. Лучше бы для верности применить, скажем, начало фразы. А в ответ — ее окончание, или строчку из малоизвестного стихотворения, в ответ — следующую строку. А если пароль должен прозвучать на большое расстояние? Орать за полверсты, декламировать? Пожалуй, правильно: три раза свистни, как Дубровскому подавали знак его «разбойники». Так я рассуждал про себя по разным поводам, связанным с предстоящей встречей, не в состоянии думать в этот день ни о чем ином, делая все — и в училище, и по хозяйству — механически, весь устремленный на Кудеяров холм, весь в ожидании условленного часа, полночи.

И вот она приближается. Подошла пора сматываться из дому, сделать это незаметно нельзя, надо так, чтобы не вызвать подозрения. Поздние мои возвращения из Новозыбкова стали обычными, а вот поздний выход из дому… Куда? По какой причине? Беру в сенях фонарь со свечой, вышел во двор — мать идет из хлева с подойником.

«Дров, Паша, наколол?»

«Ага, — говорю, — наколол, на неделю хватит».

«А сейчас куда?»